Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом - Татьяна Шишкова
7 апреля 1949 года в «Правде» была опубликована статья заведующего отделом печати МИД Георгия Францева «Космополитизм — идеологическое оружие американской реакции». Она демонстрировала, каким должно стать серьезное обсуждение проблемы космополитизма, которого требовало УПА. Францев предлагал смотреть на космополитизм как на «оружие в руках эксплуататорских классов для оправдания и прикрытия захватнической политики» и пояснял, что в современных условиях космополитизм является идеологией американского господства над всем миром710. По сравнению с первой статьей в «Литературной газете», где космополитизм определялся как «холопское непонимание великой ценности могучей русской национальной культуры», статья Францева действительно предлагала новый уровень дискуссии. Борьбу с космополитизмом Францев представлял как борьбу с навязываемой американской пропагандой версией исторического процесса и постоянно возвращался к необходимости различать политику в том, что Запад предлагает видеть как «закономерное» движение истории или «мировую культуру». Идеологические кампании ждановского периода были сосредоточены вокруг внешнего имиджа Советского Союза — теперь же речь шла о действиях заграничной пропаганды внутри страны. Неправильное описание советской культуры превратилось в ее подрыв, попытку насильно привить ей чуждые и вредные идеи. В этом смысле кампания по борьбе с космополитизмом, формально наследовавшая борьбе с низкопоклонством, в действительности представляла собой ее переосмысление. Инструменты, разработанные для экспансии советского социализма, теперь использовались для внутренней чистки рядов.
Кампанию по борьбе с космополитизмом традиционно рассматривают в двух контекстах: как финальный разгул антисемитизма, давно бередившего умы советских людей и наконец выплеснувшегося наружу, и как торжество антизападничества, постепенно набиравшего обороты и наконец достигшего точки полного отрицания идеи мировой культуры. В обоих аспектах эта кампания была завершением эпохи Жданова, перерождением амбициозного пропагандистского проекта в инструмент внутренних репрессий. Не менее важное место здесь занимало еще одно обстоятельство: все обвиняемые были критиками. Кампания по борьбе с космополитизмом являлась кампанией против критиков, и в этом смысле она тоже была прощанием со Ждановым и его курсом.
НИЗВЕРЖЕНИЕ КРИТИКА
Эпоха Жданова тоже началась с вопроса о критиках. На первом в качестве куратора советской культуры установочном совещании в апреле 1946 года Жданов транслировал слова Сталина о том, что «никакой критики у нас нет», и ставил перед УПА задачу полностью реорганизовать этот институт. Сталин ругал критиков за фракционность, кумовство и коррупцию, основанную на дружбе, заявляя, что «те критики, которые существуют, являются критиками на попечении у тех писателей, которых они обслуживают, рептилиями критики по дружбе», призывая отделить критику искусства от его производства711. Центральным органом новой вневедомственной критики должно было стать само УПА — институт, не связанный с объектами критики личными отношениями и потому способный трезво оценивать советскую культуру с точки зрения ее пользы для государства. Главным печатным органом новой критики стала специально учрежденная в 1946 году газета «Культура и жизнь», призванная выявлять недостатки в различных областях идеологической работы и систематически разъяснять задачи, выдвигаемые партией в области культуры, пропаганды и печати712. Первый же номер газеты, вышедший 28 июня 1946 года, открывался передовицей, констатировавшей оторванность советской критики от нужд социалистического строительства и призывавшей развернуть «объективную большевистскую критику», продолжив «славные традиции корифеев русской литературной критики»713. В дальнейшем ни одно из ждановских постановлений не обходилось без возвращения к вопросу о критиках. В постановлении о журналах «Звезда» и «Ленинград» отмечалось, что допущенные этими изданиями ошибки стали следствием «такого рода либерализма, при котором интересы народа и государства приносятся в жертву приятельским отношениям и при котором заглушается критика», в постановлении о кинофильме «Большая жизнь» одной из главных причин производства плохих фильмов было названо отсутствие критики в области кинематографии, а в постановлении об опере «Великая дружба» утверждалось, что музыкальная критика перестала выражать мнение советской общественности и вместо того, чтобы разбивать вредные и чуждые соцреализму взгляды, способствует их распространению714. За те два с половиной года, что Жданов руководил культурой и идеологией, вопрос о критике ни разу не отводился на второй план, а критика критиков стала настоящей обсессией.
Показательно в этом смысле начало кампании по борьбе с низкопоклонством. За полгода до того, как Тихонов раскритиковал книгу Нусинова о Пушкине, литературный функционер Борис Рюриков предъявил схожие обвинения Борису Эйхенбауму, осудив его попытки обнаружить западные источники в романе Толстого «Анна Каренина»715. Внимание к Эйхенбауму не было случайным: за год до этого он выступил в печати с заявлением, что из‐за разобщенности с литературоведением советская критика за последние годы «явно обеднела мыслью»716. В ответ критик Григорий Бровман обвинил Эйхенбаума в равнодушии к проблемам советской литературы, нежелании вникать в ее задачи и отказе работать в востребованных аудиторией литературоведческих жанрах717. Эйхенбаум не ретировался и заявил в журнале «Звезда», что критика как самостоятельный вид литературной деятельности бессмысленна, что успешно заниматься ею могут либо историки литературы, либо писатели и что вмешательство критика в литературный процесс и его «разглагольствования о том, чтó надо писать» бесполезны718. Кампания по борьбе с низкопоклонством, фактически развернутая критиками, стала в каком-то смысле демонстрацией их потенциала — способности улавливать запросы власти и помогать ей в решении идеологических задач. В то же время постоянно возбужденное, а порой и истеричное обсуждение критиками других критиков невольно отражало болезненное осознание невозможности полностью соответствовать идеальному образу критика, сконструированному властью. Недостижимость этого идеала превратила вопрос о критике в настоящий нерв ждановской эпохи.
В ноябре 1941 года в докладе на торжественном заседании Московского совета депутатов трудящихся Сталин, описывая угрозу, исходящую от гитлеровской Германии, так формулировал стоящие перед захватчиками цели: «И эти люди, лишенные совести и чести, люди с моралью животных имеют наглость призывать к уничтожению великой русской нации — нации Плеханова и Ленина, Белинского и Чернышевского, Пушкина и Толстого, Глинки и Чайковского, Горького и Чехова, Сеченова и Павлова, Репина и Сурикова, Суворова и Кутузова!»719 Высокое положение Белинского и Чернышевского в иерархии русской культуры, предложенной Сталиным — выше Пушкина и Толстого и уступая лишь Ленину и Плеханову, — отражало исключительность их роли. Они превозносились как пророки
