Евгений Добренко - Политэкономия соцреализма
Представленные в книге «точки зрения» и «картины действительности» освящаются самим фактом их презентации (в этой связи стоит отметить своеобразный «полифонизм» всей книги, когда, к примеру, парторг в своих воспоминаниях критикует директора, а рабочий – бригадира, причем все они находятся под одной обложкой; этому служат также вводы повествования от первого лица, диалогов, воспоминаний других лиц, материалов газет и даже элементов «литературы путешествий» в рассказах о поездках по Америке).
В конечном счете оказывается, что сам нарратив «счастливой жизни», который неизбежно наступал в конце любой советской книги, уже воспринимается как своего рода монтажный сдвиг. Вот приводится (причем многократно в рассказах разных людей) факт приезда на СТЗ Орджоникидзе, обнаружившего, что в столовых не просто кормили чудовищно, но что приходилось есть чуть ли не руками – не было ложек. Далее следует просто‑таки кинематографическое «затемнение» и… преображение столовых.
Вот врач С. Динес описывает невероятную грязь в цеху, отсутствие воды, элементарных бытовых условий, которые он застал по приезде на завод. То же и в связи с медобслуживанием: «При выходе из цеха бросилась в глаза зеленая дощечка с красным крестом и надписью: ЗДЕСЯ ПУНКТ ПЕРВОЙ ПОМОЩИ.
Черная сбитая лестница вела в полуподвальное помещение. Спустился вниз. Тесная комнатушка битком набита рабочими. В углу стоял грязный стол, в беспорядке на столе валялись бинты, вата. Рой мух. У стола суетилась сестра. Она орудовала пинцетом, одна сторона которого была покрыта ржавчиной. На сестре – грязный, измятый халат» (С. 410).
Подобная же картина и в бараках, забитых грязными тряпками, вонючими овчинами, полными клопов, и без умывальников. Но вот наш доктор взялся за дело: «Ломалась клопиная Русь, окуривалась едкой серой азиатчина. Двадцать четыре тысячи человек приняли участие в санитарном походе. Убиты были миллионы клопов, вшей, блох. Тысячи возов грязи были вывезены на свалку» (С. 413). И вот – все чудесным образом вполне по–соцреалистически обновляется: «Жильцы возвращались в бараки. С Волги дуло свежим ветром. Степь пахла полынью, полынью пахло в бараках» (С. 413).
Был открыт при заводе диспансер, оборудованный «по последнему слову» медицины. Но главное, что «люди перерождаются на глазах. Два года назад они привезли с собой на завод вековую дикость, столетнюю грязь глухих Портяновок, Орловок и Журковок. Сейчас не узнать их. Когда новый рабочий собирается идти в диспансер, он прежде всего вымоется в бане, оденется в лучшее, что у него есть, обязательно пострижется и побреется. Рабочий посещает диспансер очень часто. Он здоров, но его приучили дорожить своим здоровьем, и он аккуратно проверяет себя…» (С. 420). Что за чудо произошло с рабочим за два года? Отчего он вдруг стал здоров и когда он успел приучиться дорожить своим здоровьем?
Некорректность подобных вопросов очевидна: обобщающие конструкции типа «рабочий здоров» и неопределенно–личные «его приучили» и выполняют функцию затемнения и сдвига. Это соцреализм «по содержанию» и авангард «по форме». Как по мановению волшебной палочки, наступает здесь преображение реальности: уже знакомый хронологический сдвиг превращает грязь в чистоту (все «преображается на глазах»!). В конце книги редактор заводской газеты, рассказывающий о том, насколько сильно разнятся американское и советское производство по качеству и культуре, тут же дает следующую картину завода: «Всякий, кто попадает к нам на завод, не может не чувствовать, что он попал в какой‑то особый мир. Вы идете по заводскому двору и слышите музыку Чайковского. Вы выходите на площадь перед заводской конторой и продолжаете ее слышать. Музыка звучит из окон рабочих квартир. […] Бетонированная широкая дорога в заводском дворе, клумбы с цветами, окрашенная ограда, книжный киоск, застекленная витрина, где есть и технические книги, и беллетристика, и иностранная техническая литература […]. Ни один завод не получает столько экземпляров «Правды», сколько мы, – пять тысяч экземпляров» (С. 440). Сам процесс производства, условия труда, культурный и политический уровень работников (т. е. процесс «чистки») куда важнее результатов этого производства, поскольку в продукте нет ничего собственно «социалистического». Социализм заключен в этой музыке, в этой широкой дороге, в клумбах, в киоске, в тысячах экземпляров «Правды»: «вы попали в какой‑то особый мир»… Как заметил Горький, «советский завод – школа социалистической культуры, а не капиталистическая живодерня»[564].
Спору нет, машина требовала дисциплины. Но не она была источником дисциплинирования, так же как сам сталинизм был не только искусством «овладения техникой», но и «кузницей кадров» (как сказал Сталин, «кадры, овладевшие техникой, решают все») и доменом «новых производственных отношений». Индустриализация не была поэтому простым строительством заводов, но прежде всего колоссальным по масштабам социальным переворотом – крестьянство, уничтожаясь «как класс» мелких собственников, превращалось в «пролетариат», «правящий и передовой класс». «ИФЗ» – это история дискурсивного превращения крестьянства в пролетариат, нарратив, легитимирующий производимые властью социальные преобразования. Лучше всех понял смысл этого дискурсивного рождения нового класса Л. Авербах, когда писал об «ЛСТ»: «Как будто перед нами книга об отдельных людях. На деле это повествование о торжестве победно наступающего коллективного разума миллионов», герои которого преображаются на глазах: «отсталые крестьянские парни превращаются в ударников, изобретателей и рационализаторов, энтузиастов социалистической стройки. Они перекрыли американские нормы». Читатель будет прав, когда скажет, закрывая книгу: «Нет класса наемных рабочих – есть ленинский социалистический пролетариат!» (С. 482).
«ИФЗ» – это еще и кузница производственного романа эпохи первой пятилетки. Поэтому и сам этот роман пронизан пафосом «штурма» и «ударничества», мобилизации и насилия. Однако к концу 30–х годов, как заметила Катерина Кларк, машинный пафос сменяется в нем на пастораль[565]. Чтобы понять природу этой пасторали, нужно задуматься над причинами смены жанра, т. е. сам репрезентационный дискурс должен быть понят в контексте эволюции сталинского проекта: в начале 30–х годов шло «строительство социализма», а в 1936 году Сталин объявил его построенным.
Книги по «ИФЗ», написанные буквально по следам событий, повествуют о некоей «предцисциплинарной» эре советской истории: это тогда, в 1931 году, жили в бараках, прогуливали, пьянствовали и ломали станки, а теперь, в 1932, 1933, 1934 годах, когда книга пишется, все это ушло в прошлое, наступила (или наступает) «культурная зажиточная жизнь», производственная дисциплина поднялась, высокоточная техника дает высококачественную продукцию и т. д., т. е. наступил «социализм». Это, конечно, «революционный романтизм» и «жизнь в ее революционном развитии», но за знакомой соцреалистической оптикой стоит важный функциональный сдвиг: насильственная социальная трансформация упаковывается в новую жанровую конструкцию, а задача этого дискурса осложняется: репрезентируя наступившее царство дисциплины и сознательности, он сохраняет и оптическую функцию – создает «эпическую дистанцию» по отношению к современности. Иначе говоря, дереализует ее.
В этом эпическом мире (а пастораль – жанр из этого мира) нельзя жить. Не потому, что он «не соответствует действительности», но потому, что слишком идеально ее воплощает: в этом мире, где все уже состоялось, читателю (зрителю) требуется мелодрама, в которой предусмотрены ниши для идентификации и в которую можно упаковать дереализованную современность (настоящее, повседневность). Это было компенсацией за потерю: реальность лишилась языка, она потеряла право на репрезентацию – началось накопление фрустрации от наступившей немоты, от невозможности для реальности состояться (нарративно или визуально).
Соцреализм помимо того, что был механизмом этой дереализации жизни, являлся еще и машиной для сублимации накопленной травматики и насильственного удержания личности в границах легитимного и легитимирующего дискурса. Рождение этой дисциплинарной «пасторали» было продиктовано логикой перманентного дискурсивного насилия и ознаменовало собой конец холодной «машинной эры» и переход к теплому, «очеловеченному», наступившему (а значит, пригодному для жизни!) «социализму». Лишь полностью дереализовав современность, социализм смог, наконец, состояться. Вся недолгая его «история» легко уложилась теперь в «краткий курс». Дискурс «истории» сыграл свою роль. История закончилась.
5
BILDUNGSFILM: РОЖДЕНИЕ СОЦРЕАЛИСТИЧЕСКОГО ГЕРОЯ ИЗ ПЛОТИ «ПРОИЗВОДИТЕЛЬНЫХ СИЛ» И МЕЛОДРАМЫ ИЗ ДУХА ПРОИЗВОДСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЙ»
