Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Любая «системная» речь – это неискренняя речь именно потому, что она игнорирует свой предмет. Неискренность – это повторение штампов, воспроизводство готовых смыслов, за которыми теряется отсылка к предмету. Искренняя речь поэтому менее всего спонтанная и «невольная» речь. Как раз спонтанная речь и опирается на готовые штампы. Для того чтобы речь прозвучала искренне, она должна быть сознательно и целенаправленно построена таким образом, чтобы предмет, на который она направлена, получил в ней новое описание, заслуживающее доверия. Искренняя речь устанавливает различия и аналогии, которые до нее не были зафиксированы. Искренность – не достояние «простых душ», руссоистских Кандидов и тех бесписьменных народов, которые, по мнению Соссюра, и воплощают структуралистический идеал спонтанного воспроизведения синхронной языковой нормы, не испорченной «диахронной» литературной традицией. Искренность – дар немногих людей, способных к творческому акту и создающих поэтому упомянутую литературную традицию вопреки стандартному мышлению большинства, живущего в постоянном страхе того, что его собственные речи лишены смысла.
Иллюзия приоритета системности происходит из-за того, что литературные «диахронные» определения обнаруживают аналогии за пределами определяемых ими слов и в то же время разрывы в предметной области, покрываемой обычным употреблением этих слов. Но это обстоятельство не означает, что слово «первично», а литература «вторична». Напротив, это показывает, что большинство говорящих просто не знает, о чем говорит, хотя и не в сократовском, а в структуралистском смысле этого утверждения.
V
Теперь, когда показан несистемный характер языковых знаков, открыт путь к проведению различия между плюрализмом знания, о котором говорилось выше, и многообразием культурных форм, изучаемых гуманитарными науками.
В наше время уже отброшен миф о единстве позитивной науки и о ее независимости от религии, метафизики, искусства и форм общественной жизни. Современная наука не может опереться ни на здравый смысл, как это ей советуют позитивисты, ни на некое единое метафизическое умозрение. Каждая научная теория представляет собой в наше время замкнутую и самодовлеющую речь, в которой основные предпосылки, методы и экспериментальные данные тесно увязаны друг с другом, но не имеют независимой опоры вне этой связи. Такой плюрализм в науке, официально признаваемый ныне самой модной на Западе школой философии науки – критическим рационализмом в лице Карла Поппера, Томаса Куна, Джозефа Агасси, Пола Фейерабенда и др., соответствует аналогичной картине в искусстве, нравах и всех иных видах человеческой деятельности. Сказанное не означает, однако, что принятие или отвержение научной теории есть акт веры. Каждая теория обладает присущей ей рациональностью: она дает критерии для оценки собственных результатов, и возникающая посредством этого критика теории изнутри приводит к ее сопоставлению с другими теориями и с концепциями здравого смысла, вследствие чего теория может радикально меняться. Как бы то ни было, но каждая теория обладает целым рядом основополагающих установок по поводу объектов, которые она изучает. И в этом смысле отрицательные суждения, будучи получены, приводят к смене этого языка и не сохраняют его. <…>
Итак, бессмысленно говорить о языке культуры. Языка культуры не существует: есть только сама культура. Различные предпосылки и методы знания, входящие в нее, не организованы в систему. Они часто имеют различное происхождение и независимую историю. В качестве знания они постоянно претерпевают изменения, причем, как правило, весьма неравномерно. Они не представляют собой некоего фатума людей, живущих в лоне данной культуры, – фатума, бессознательно управляющего их мышлением. Культура каждый раз сознательно принимается человеком или отвергается. Если человек, меняя что-то в культуре, остается ей верен в целом, то это не потому, что он ею бессознательно определен, а потому, что он ее сознательно принимает, либо потому, что считает истинными ее положения, либо потому, что считает выгодным для себя не ставить их под сомнение, либо по всем этим причинам вместе взятым. И если затем приходит некто и утверждает, что данная культура ограничена своим языком и что ей следует дать ту или иную интерпретацию, то следует в первую очередь выяснить, как проведено то разграничение, которым эта культура оказалась ограниченой, и как интерпретируется этот некто вместе с его дефинициями самой этой культуры. Иначе говоря, отсутствие критики культуры со стороны человека вовсе не означает, что он чувствует ее «своей», равно как ее критика вовсе не означает ее «преодоления». <…>
Культура не есть целостность, и именно поэтому ее нельзя ни сохранить, ни преодолеть. Культура соткана из массы гетерогенных представлений, умозрений, принципов, надежд. Эта гетерогенность предоставляет возможность для человеческого вмешательства, но в то же время указывает достаточно четкие границы для его масштабов. <…>
VI
Но скажут: а где же здесь Россия? Ведь в заглавии речь шла не просто о структурализме, а о русском структурализме? Но Россия и в этом случае там, где чаще всего ее можно встретить, – в прилагательном. Структурализм, как и все прочие методологии гуманитарных наук, возник не в России, и поэтому его анализ в качестве методологии должен проводиться на «заграничном» материале. В России структурализм превратился в идеологию. Именно это превращение и его предпосылки должны стать теперь предметом анализа.
Структурализм, как уже было сказано, является критически-ориентированным учением, не имеющим собственной позитивной базы. Поэтому в западном обществе он играет роль вечной «левой» оппозиции: его критика постоянно учитывается, но он не может прийти к власти. <…>
Структурализм оценивает всю предшествующую ему культуру как исчерпанную его же собственной интерпретацией, а всю последующую культуру как лишенную ценности. Но в любом случае, будучи по своей природе отрицательным методом, он не порождает собственной культуры и не претендует на такую задачу.
Иное дело Россия. Россия имеет чрезвычайно длительную традицию усвоения критических направлений мысли и превращения их в позитивные. Образцом такого превращения было принятие на Руси христианства. Христианство выступило критически по отношению к иудейской и греческой мыслительным традициям. Вследствие этого в Европе была предпринята колоссальная работа по пересмотру этих традиций, работа, которая отнюдь не закончена до сих пор и не может быть закончена, пока христианский критицизм остается внутренне ориентирующим образцом для всех видов критики культуры. В России же христианство было воспринято только как культ, поскольку никакой положительной традиции знания в России до принятия христианства не имелось. <…>
Христианская критика привела в России не к переформулировке знания таким образом, чтобы оно приобрело еще большую надежность
