Чернила меланхолии - Жан Старобинский

Взгляните на жителя скал Гельвеции:

Что, если он покинет родные места, терзаемые ветрами,

Щетинящиеся инеем, изборожденные потоками?

В самых теплых странах с их усладительной негой

Сожалеет он о родных озерах, утесах и ущельях,

И подобно тому, как мать, ударив сына суровой рукой,

Чувствует, что крепче жмется он к ее груди,

Картины самых их ужасов лишь сильней отпечатываются в нем,

И если в миг, когда победа взывает к его мужеству,

Доносятся до него звуки неосторожной дудки,

Столь сладкие для слуха его, столь драгоценные для души,

То вмиг проливает он невольные слезы;

Его каскады, утесы, вся прелесть родных мест

Является в мыслях его; прощайте, слава, знамена,

Летит он к своим хижинам, летит к своим стадам

И не остановится прежде, нежели умиленная душа его

Не завидит вдали его гор, не почувствует родины:

Так сладость воспоминания красит пустыню[442].

Звуки природы сами по себе так же способны вызывать воспоминания, как музыка и голос. «Чувствительный человек», выстраивая свой образ, приписывал себе восторги и мечты на лоне природы. В одном из писем Антуана де Бертена встречается такой элегический пассаж: «Сидя на берегу сего потока, чей шум, подобный морскому, днем и ночью оглушает нас, я предаюсь сладчайшей меланхолии. Течение вод напоминает мне течение времени. Мне вспоминаются все утраты, какие понес я в столь нестаром возрасте»[443]. Жан-Антуан Руше выстраивает аналогичный ряд ассоциаций:

Предоставленный сам себе, вновь хожу я наслаждаться

Вдоль этого ручья в убранстве шиповника;

Направляю стопы свои от излучины к излучине,

Смотрю, как он то прячется, то показывается опять,

Спускаюсь вместе с ним в тенистый дол,

Сельский лабиринт, где мой влюбленный глас

Некогда вздыхал о радостях моих и муках.

Место это пробуждает во мне столько драгоценных чувств,

В его могилах и в его водах

Живет одновременно и вечное движение, и вечный покой.

И постепенно душа моя, погруженная в меланхолию,

Сладко упадает, грезит и находит забвение[444].

Более оригинален Уильям Купер в начале шестой песни «Задачи» («The Task», 1785): он описывает деревенские колокола и нахлынувшие воспоминания, в которых к нему возвращается покойный отец, а затем – прогулку в зимний полдень. Сент-Бёв восхищается одним из отрывков:

Есть в душах человеческих симпатическое согласие со звуками, и когда дух настроен на тот или другой лад, ухо услаждают мелодии нежные либо воинственные, быстрые либо медленные. Услышанное трогает в нас некую струну, звучащую в унисон, и на звук ее откликается сердце. Сколь трогательна музыка сельских колоколов, что мерно поражают слух сладкими каденциями, то замирающими вдали, то звучащими снова, сильнее, все громче, яснее, раскатистее, когда налетает ветер! Музыка эта с вкрадчивой силой открывает все кельи, в коих дремала Память. Где бы ни заслышал я подобную мелодию, сцена эта вмиг встает передо мною, а с нею – все ее радости и горести. Столь объемлющ и скор духовный взор, что в несколько мгновений прочерчиваю я (словно на карте путешественник – страны, в каких побывал он) все извивы пути своего за долгие годы ‹…›[445].

Купер сравнивает прожитую жизнь с путешествием. Конечно, это банальный образ. Менее предсказуемо то, что из звона колоколов рождается обзорная одномоментная панорама всех без исключения этапов жизненного пути. Воссоздается целостная картина, подобная той, что, как утверждалось, присуща панорамному видению умирающих[446].

Существует еще один звук, вызывающий наплыв воспоминаний и печали, – звук шарманки. Г-жа де Жанлис, описывая в «Мемуарах» его воздействие, говорит о внезапном и остром горестном чувстве:

Вдруг движется по улице шарманка, играющая весьма правильно и приятно мелодию, что говорит моему сердцу и оживляет чувствительность его, сдержанную и подавленную разумом. Умилительные и тяжкие воспоминания живо рисуются воображению моему, избыток сожалений разрывает мне душу; предо мною все мое несчастье, его я вижу во всех подробностях, ощущаю во всем объеме; чувства меланхолии и боли сорвали таинственный покров, вполовину скрывавший его от меня. Все раны моего сердца отверзаются разом. Кисть выпадает из руки моей, и горькие слезы заливают начатый мною набросок цветка[447].

Одно время был популярен необычный инструмент – эолова арфа. Натянутые струны, вибрирующие при дуновении ветра, делали ощутимыми и слышимыми воздушные течения и изменения в атмосфере, при всей их внешней случайности. Сама природа играла на этой арфе созданную ею музыку. Вернее, то было непосредственное акустическое переложение прихотливого природного потока инструментом, который изобрел человек, дабы его уловить. В 1795 году Кольридж пишет прекрасное стихотворение под названием «Эолова арфа» («The Æolian Harp»), где в слушателе пробуждаются уже не его личные воспоминания, но вся природа. «О! Единая Жизнь, что внутри нас и снаружи встречает всякое движение и становится душой его, жизнь в звуке, звучащая сила в свете, ритм в каждой мысли и волна радости всюду».

В творчестве Оссиана память смешана с вымыслом, а рождается оно на берегу текучих вод. Как известно, Джеймс Макферсон в своих «Отрывках древней поэзии, собранных в горах Шотландии» отождествил себя с древним народным поэтом, заявив, что всего лишь издал его творения. Его «подлог» – парафраз якобы утраченного и вновь обнаруженного текста. В действительности это воображаемая реконструкция. Вымышленный поэт, в свою очередь, говорит, что лишь записал услышанные песни и истории прошлого, а продиктовал ему их голос шотландских рек и долин. То есть слова, вложенные в уста Оссиана, при всей своей древности, предстают ностальгическим отзвуком иного, куда более отдаленного прошлого, сохранившегося в памяти водных потоков. Перед нами воспоминание в квадрате. Вымышленный Оссиан – чудесным образом обретенный первопоэт, который поет истории минувших дней, вторя голосу природы:

Повесть времен старинных! Деяния минувших лет!

Ропот твоих потоков, о Лора, пробуждает память о прошлом.

A tale of the days of old! The deeds of days of other years! The murmur of thy streams, O Lora! brings back the memory of the past[448].

Именно шум воды дает толчок припоминанию. Большинство эпических поэм греко-римской античности начинались со слов «Пою…» или с обращения к Музам. «Оссиана» можно определить как первого «романтика», поскольку источником его вдохновения служит голос природных стихий, дух места, гений определенного