Лидия Либединская - Зеленая лампа (сборник)
1955 год. Весной мы уехали в Коктебель. Красные, легко облетающие маки, неповторимые коктебельские закаты и восходы, густое ночное небо, пестрые камешки. Мы совершали далекие прогулки. Юрий Николаевич ходил по горам хорошим легким шагом.
В июле 1955 года закончен, сдан в издательство последний роман трилогии. Мы уезжаем с друзьями – Кавериными, Атаровыми, Маргаритой Алигер – в большое автомобильное путешествие по Прибалтике. Цветущие липы на вымощенных плитами улицах Витебска, белый Святогорский монастырь и маленькая белая луна над могилой Пушкина, тихая Сороть и заветная дорога в Тригорское… Древние храмы Пскова и узкие улочки старой Риги, развалины Калининграда, Вильнюс. Переулки, по которым бродил Мицкевич. Новый, отстроенный после войны Минск.
Сколько новых впечатлений! Юрий Николаевич весел и оживлен, ни одной жалобы на усталость.
И вдруг 20 сентября тяжелый сердечный приступ. Приехал профессор Вовси, долго слушал сердце без стетоскопа, приложив ухо к груди. Разговор на лестнице:
– Вы уложили его за пять минут до инфаркта. Что я могу сказать? Сердце, как старая калоша, может проработать десять лет, а может – три дня. Сделайте так, чтобы, соблюдая осторожность, он не замечал, что болен, и жил так же, как до болезни. Для сердечных больных лечение должно быть незаметно.
Главная проблема – это проблема улыбки. Превратите лечение в игру…
А на другой день звонок Фадеева. Откуда он узнал? Меня всегда поражала эта его способность узнавать о наших бедах. Мы могли не видеться месяцами, но стоило кому-нибудь из нас заболеть или случиться какой-нибудь неприятности, как тут же появлялся Саша или раздавался его звонок. Пока он был жив, меня не покидало ощущение, что где-то существуют его добрые сильные руки, которые в минуту самого тяжкого горя поддержат и помогут. Вот и сейчас…
Когда мы виделись в последний раз? Перед поездкой в Крым? Он шел тогда по шоссе один, в расстегнутом пальто, без шапки, широко шагая и глядя куда-то вдаль. Было в его фигуре что-то упрямое, мальчишеское. Мы резко затормозили машину. Юрий Николаевич выскочил к нему. Они обнялись, и я только слышала, как Юрий Николаевич твердил:
– Я не могу с тобой поцеловаться, у меня грипп, я не могу с тобой поцеловаться…
– Не верю в микробов, – донесся до меня шутливый Сашин голос. Он крепко поцеловал Юрия Николаевича и подошел к машине. – Ты здесь? Я-то думаю, неужели Юра один? А я вот из санатория сбежал… Не говорите никому, что меня видели. Никто не знает…
– Зачем же ты сбежал? – изумилась я. – Ведь тебя там лечили?
– Э, тюряга! – Он махнул рукой. – Чего меня лечить? Я здоров. А вы куда собрались?
– В Крым.
– Прямо отсюда? – Он засмеялся высоким звонким смехом, пригладил обеими руками волосы. – Я с вами! Возьмете? – И опять что-то озорное мелькнуло во всем его облике, он стал похож на высокого мальчишку.
А потом он зашел к нам 17 августа, поздравить Сашку с днем рождения. Они сидели с Юрием Николаевичем на террасе, ели арбузы и разговаривали так, как разговаривают очень близкие люди, перескакивая с одного предмета на другой и понимая друг друга с полуслова. И в разговор о сегодняшних днях, о литературных делах всё время вплетались воспоминания о двадцатых годах, о лете, проведенном в Сокольниках, о молодости, друзьях.
– Почему ты не кончаешь «Последний из удэге»? – спросил его Юрий Николаевич.
Саша нахмурился и сказал с раздражением:
– Да ты что, думаешь, что я скоро умру, что ли? Вот кончу «Черную металлургию» и допишу «Удэге»…
Мы пошли провожать его и долго ходили по темным неосвещенным переделкинским аллейкам, никак не могли расстаться.
…И вот я слышу в трубке его встревоженный и заботливый глуховатый голос:
– Лида, что случилось? Инфаркт?
– Инфаркта нет, но состояние тяжелое.
– Дай мне его к телефону.
– Нельзя.
– Почему нельзя, позови, ведь инфаркта нет!
– Нельзя.
– Может, нужна больница?
– В больницу не отдам.
– В общем-то правильно. На днях заеду. Прочти ему «Литературку», я о нем написал, ему будет приятно…
Заехать Фадееву так и не пришлось, через два дня его самого отправили в больницу.
Осень и зима проходили в непрестанной тревоге, болезнь то отступала, то наваливалась вновь. В декабре, выйдя из больницы, Саша позвонил нам. На этот раз Юрий Николаевич смог подойти к телефону. Саша подробно расспросил о здоровье и вдруг сказал:
– Смотри, не доводи себя до инфаркта. Надо беречься, ведь мы стали старые…
Старые! Они никогда не говорили так о себе, да они и не были никогда стариками, люди этого благородного поколения. Саша Фадеев рассказывал Юрию Николаевичу, что у него был И.С. Макарьев, литературный критик, несправедливо осужденный и вновь вернувшийся после семнадцатилетнего отсутствия. Он рассказывал о мужественном поведении Макарьева в лагере и, как всегда, когда говорил хорошее о людях, радовался, и в голосе его слышались слезы…
25
Новый 1956 год встретили мы, как всегда, дома, в тихом семейном кругу. А потом шумная детская елка, с подарками и стихами, воздушными шарами и бенгальскими огнями.
И еще один праздник – наконец-то после двадцатилетнего перерыва вышли из печати повести Либединского «Неделя» и «Комиссары». Вышли в урезанном виде. Из «Недели» выбросили письмо коммуниста Климова о жестоком расстреле белогвардейцев коммунистами. Многие трагические события в нашей истории были интуитивно предугаданы молодым писателем. В «Комиссарах» сильно приглажена политическая борьба, разгоревшаяся в партии на переходном этапе от военного коммунизма к НЭПу. Сокращения и переделки, сделанные по категорическому настоянию редакции, изрядно омрачали Юрию Николаевичу радость нового издания.
– Может, не должен я идти на эти, мягко говоря, «доработки»? Но человек слаб, мне так хотелось дожить до того времени, когда первые мои книги снова обретут читателя.
И читательские письма стали приходить одно за другим. Писали и те, кто читал эти книги в юности, изучал в школе и теперь радовался их второму рождению, но были письма и от молодых людей, для которых даже в урезанном виде книги эти открывали неведомую им возможность политических дискуссий, идейных разногласий.
Однако, невзирая на все праздники, состояние здоровья Юрия Николаевича по-прежнему оставляло желать лучшего. Правда, он теперь гораздо меньше времени проводил в постели, на несколько часов садился за письменный стол, и врачи даже разрешили выходить на улицу. Вот мы и выходили посидеть в скверике возле нашего лаврушинского дома. Кончался февраль. В Кремле шел XX съезд партии.
Мы возвращались с очередной прогулки. Юрий Николаевич медленно поднимался по ступенькам подъезда, когда возле нас остановилась машина и из нее вышел Валентин Катаев. Он был бледен и взволнован. Увидев Юрия Николаевича, он, не здороваясь, быстро проговорил:
– Такое творится, такое… Не знаю, как мы из всего этого выйдем. Даже чисто внешне… – И махнув рукой, скрылся в подъезде.
– А ведь он со съезда, – в тревоге заметил Юрий Николаевич.
Вечером пришла Валерия Герасимова.
– Развенчан Сталин! – радостно прокричала она с порога. – Юра, это ведь как Февральская революция!
Вскоре в партийных организациях стали читать доклад Хрущева «О культе личности и его последствиях». Юрий Николаевич рвался в Союз писателей, чтобы вместе со всеми ознакомиться с докладом. Но врачи стояли стеной и не разрешали: боялись неизбежного волнения, пугали, что сердце может не выдержать. И тогда Юрий Николаевич позвонил в партком. Ему пошли навстречу и разрешили прочесть письмо дома. Я поехала к секретарю партийной организации, мне был вручен заклеенный конверт, а в нем брошюра в красной обложке – доклад Хрущева.
– Даем на несколько часов, – сказали мне. – Сегодня же привезите обратно. И чтобы не было посторонних…
Юрий Николаевич ждал меня с нетерпением, без конца глотал нитроглицерин.
– Будем читать вслух, – решительно сказал он. – Позвони Каверину и Атарову, пусть придут, послушают. (Мы жили в одном доме.)
– А можно? – спросила я, запуганная секретарем.
– Каверин – прекрасный писатель! И он должен знать, что происходит в стране, о которой пишет! – с несвойственным ему раздражением вдруг сказал Юрий Николаевич. – И Атаров тоже… Я вообще не понимаю, что это за тайны мадридского двора. Речь идет не только о Сталине, речь идет о всей прожитой нами жизни…
…Я кончила читать. Все молчали. Долго молчали. Выразить словами то, что было пережито за время чтения, было невозможно. Да, о многом догадывались, о многом знали. Но как о многом не догадывались и как о многом не знали! И теперь вот так собранное вместе, впервые сформулированное не кем-нибудь, а новым руководителем партии, это оглушало. Нужно было время, чтобы всё осмыслить. В тот день никто ничего не обсуждал. Говорили о чем угодно, только не о докладе.
А когда вечером мы остались одни, Юрий Николаевич сказал:
