Владимир Кутырев - Последнее целование. Человек как традиция
При знакомстве с работами авторов, увле(каем)ченных бурным поток(п)ом технических достижений, видно, что их сознание смывается им как… клочек бумаги. Они не воспринимают экологических аргументов, считая их проявлением консерватизма. Остается слабо надеяться, что на этапе прямого демонтажа родовой идентичности человека их может отрезвить угроза собственному индивидуальному существованию и тогда проявится свойственная сциентистам способность к последовательности суждений. Тем более, если они «длинные» или хотя бы честные. Тогда, подняв и держа голову над водой, они увидят, что их несет к водопаду. Что они не субъекты, а объекты, материал прогресса, а самое страшное в современной цивилизации, это ее успехи. И захотят стать борцами со своим временем. Стать Личностями. Или хотя бы сохранить достоинство Разумных существ. Да, были на Земле такие, они умерли в борьбе, а не в бессознательном состоянии, сделав для сохранения на ней жизни все, что могли.
В нашем случае надеяться на консервативно-бытийный поворот есть определенные основания. Несмотря на нашу жест(о)кую критику, которая по русской пословице, кого люблю, того и бью, или, как Ницше, на кого нападаю, того уважаю, осмелимся дать молодому автору первой книги совет: ему надо отречься от философии антиязыка, проклянуть ее как проявление слабости и предательства (по образованию он филолог), вызванного тенденцией к превращению цивилизации жизни в постцивилизацию техники, которая на первых порах его захватила, подавила и перейти на сторону философии сопротивления. По возможности показа опасности инновационизма, его, где удается, саботажа, особенно и хотя бы в сфере образования. Конкретно, к экологии языка и защите Слова от перерождения в дигитальную коммуникацию или поглощения мертвой = бессмертной техногенной субстанцией. Обогатить экологию языка знанием причин его гибели. В эпоху Mortido. Поняв, что она собой представляет и где рождается ветер, дующий на корабле жизни в паруса «воли к смерти». Поэтому сжигать книгу на открытом огне необязательно. Лучше написать другую: «Философия живого языка».
В пользу подобной перспективы говорит то, что, несмотря на измену божественному «Слову», которое было «В Начале» и несло на себе всю человеческую историю, замену его «Цифрой», несущей нас в иной, искусственный мир, он демонстрирует уникальное чувство языка. Настоящую «любовь к врагу», которая то и дело прорывается. Хотя в целом текст ненужно сверхсложный, неудобочитаемый, многие выражения и находки в нем вызывают восхищение. Хайльдеггер (какая тонкая, злая ирония), осевое бремя (углубление смысла изменением всего одной буквы), сучность бытия (философское остроумие на грани хулиганства), птичий антиязык (убойная самокритика), сплю, следовательно, существую (над столь неожиданным парафразом Декарта я смеялся целый день и лег спать воодушевленный), тоталерантность (уничтожающая оценка идеологии политкорректности одним словом). И т. д., до тех пор, когда мотылек станет высоко парящим дальнозорким орлом.
Надежда живет последней.
2. Скрипторика
Справедливости ради, надо сказать (пока языком), что некоторые «трансгрессивные» авторы задумываются о результатах влияния постязыковой среды на человека. Чутко следящий за техническими достижениями российско-американский фило(соф)лог М. Эпштейн предвидит время, когда «то, что традиционно понимается под субъектом, растворится в информационных потоках, в электронных сетях. Самоуправляемые компьютерные программы, как тютчевские «демоны глухие», будут вести беседу между собой. Нет ли прямой теоретической связи между грамматологией, исходящей из отсутствия человека в письме и футурологией самодействующих компьютерных программ? Грамматология, помноженная на мощь электронных и нано технологий, представляет человека как исчезающий субъект в грядущем мире машин письма»[153].
Где же наше спасение? В скриптизации бытия! Вот направление поступательного движения всего человечества, его перпектива. Быть – значит писать. Человек – скриптор своего бытия. Письмо-скрипторику не надо путать с письмом-грамматологией, как это произощло у Деррида. Это – нечто другое, может быть совсем другое. Упрекая грамматологию в том, что она сводит на нет роль субъекта, Эпштейн, в отличие от нее, надеется сохранить субъект в процессе дальнейшего прогресса технологий «к скриптизации бытия», которая идет уже в настоящее время. В будущем скриптизация будет всеобъемлющей, такой, что можно сказать: «Пишу – следовательно, существую». Все, кто сидит за компьютерами, заняты, в сущности, скрипторикой. В ближайшее время письмо, «печатание вещей на трехмерном принтере» заменит производство. Заводы и фабрики в перспективе нескольких десятков лет превратятся в принтеры, точнее, нанопринтеры, изготовляющие любые материалы и объекты по их описаниям. Можно будет напечатать любое изделие: дом, улицу, город, а если угодно – целую планету, лишь бы был заказчик и адрес отправления. Создавать, творить – значит печатать. Все будут – (перво)печатники. «Вторые» печатники – уже напечатанные автоматы, которые будут печатать самих себя. И т. д. ad absurdum. Самотворящийся мир. Вспучивающиеся массы «информационной материи». Но где тут субъект? – спросит какой-нибудь отсталый читатель. Не надо торопиться: «он будет вам».
Скрипторика – это антропология письма, она становится идеологией пишущего класса, а поскольку в передовых странах этим заняты почти все, то в принципе она превратится в образ жизни и идеологию всего человечества. Как пророчит выдающийся киберизобретатель Рэймонд Курцвейл, человеческое тело постепенно подвергнется материальному сокращению, так что кто останется в «теле», одноврменно сможет носить в кармане полную инструкцию по собственной сборке. Носить самого себя в кармане или то, что в кармане (чип), будет считать себя носящим некий груз или защитный панцирь для выхода во враждебный биологический макрокосмос. Ведь человек не субстанция, а информационная модель, матрица, которая может быть перенесена в память компьютера или размножаться на принтерах в любом числе копий. Все это неотвратимо, следовательно, хорошо. Вот перспектива, если безоговорочно следовать прогрессу технологий, сущее приравнивать к должному, лишая человека минимальной возможности влияния на происходящее, не говоря о выборе и «свободе» (кавычки потому, что передовые технонаучные «мыслители» исповедует абсолютный фатализм и от идеалов свободы отреклись категорически: «прогресс не остановишь»; вспоминать о ней неприлично – удел реакционеров).
Исходя из закона неразрывной связи организма и среды, вместо человека можно предвидеть возникновение неких искусственных тех(су)ществ, живущих в мире, где «для общения» общение больше не нужно. Не нужна, чему уже радовался автор проекта антиязыка, и коммуникация. Потому что она будет происходить без опосредования, «от мозга к мозгу», путем сканирования мыслей друг друга одним прикосновением чипа к нейронным сетям и всё, потеряв индивидуальность, сольется в некий мыслящий океан. Или превратится в элементы WWG – единой Мировой решетки (матрицы), работа над которой ведется на переднем крае технуки, в частности, в процессе совершенствования Адронного коллайдера. И/или «глухие демоны», т. е. самоуправляемые компьютерные программы будут беседовать друг с другом вообще «без мозгов». О чем, правда? Может о том, что столь восхваляемое в постмодернизме различие/различание по закону двойного отрицания в свою очередь снимается принципом тождества (единства), только уже иного, «слипшегося» в точку постчеловеческого мира. А лучше бы, продолжают мечтать совсем последовательные «иммортологи» – поствитального («кибернетическое бессмертие»). И философы трансгресса, его рефлекса, но не рефлексии, предав различие, опять будут воспевать тождество, радуясь, что безлюдно-бессмысловому безжизненному миру больше ничего не нужно, даже коммуникации. Но пока это вожделенное инновационное состояние не достигнуто, обремененные проклятьем собственного антропологизма некоторые из них пытаются что-то сохранить от человека.
Не чуждый подобных пережитков и опасений вышеупомянутый автор трансформирует грамматологию в скрипторику, однако не по факту, в реальности, предлагая, например, изменить положение человека в компьютерном мире, попытавшись ограничить его влияние на людей, подумать о возможностях существования разных форм бытия, онтологии, а просто реинтерпретирует ситуацию путем переназывания. Отличие скрипторики от грамматологии, которая, как он признает, уничтожает субъекта вплоть до «расчеловечивания человека», в том, что ее предмет «не столько биографический, эмпирический субъект, скрипящий пером или стучащий по клавишам, сколько те формы сверхсубъективности, транссубъективности, которые возникают в процессе письма и объемлют все его суверенные территории… И если грамматология предвосхитила тенденции расчеловечивания информационных технологий, то может быть скрипторике дано будет очертить новые возможности их очеловечивания на уровне сверхэмпирического субъекта? Ради понимания этой роли пишущего, Homo Scriptor, и написана данная статья»[154]. Субъект появился! Правда, совсем новый, «не традиционный». Намерения как будто благие, но упаси боже засомневаться в благе такого направления развития и в том, что это единственно возможная судьба человечества.
