Владимир Кутырев - Последнее целование. Человек как традиция
Исходя из заявленного, можно подумать, что антиязык – это (владение в бессознательное, в переживание бытия, что вообще-то не противоречит онтологическим интенциям хайдеггерианства. Однако содержание книги фактически «не про то» и направлено не к бытию, а на отрыв от него. Это видно из предшествующей предисловию аннотации, дающей читателю прямо противоположную установку. «Философия антиязыка» – книга об универсальном языке, который философы всегда жаждали найти, даже не подозревая о том, что он когда-то был утерян… «Назад к именам» – таков философский призыв антиязыковой методологии, отчуждающейся от онтологии присутствия/отсутствия к вездесущностному языку, на котором можно поименовать все без исключений»[141]. В аннотации к одноименной с книгой статье из второй части (опять берем аннотацию, потому что там более определенные формулировки, с восприятием самого текста большие трудности – влияние «антиязыка» на авторе сказывается), он говорит: «Антиязык – это совокупность классов антислов. Он помогает именовать такие вещи, которые невозможно называть с помощью обычного естественного человеческого языка. Антислово нельзя выразить посредством звуков. Антиязык – это подводная часть айсберга. Верхушка айсберга – все наличные человеческие языки. Примеры антислов отсутствуют, ибо невозможно произнести антислово на естественном языке… Антиязык предоставляет возможности для невербальной коммуникации, а также для телепатии и чтения мыслей»[142].
Как видим, смысл в рассуждениях об антиязыке есть, но что ему соответствует, каков референт представить нелегко. Может, в силу самоотрицательности данного феномена, никакого значения у него не должно и быть? Нет, референты антиязыка усиленно ищутся, на их роль предлагается молчание, сон, бессмыслица, медитация, пустота, однако что-то похожее на убедительность возникает только, когда дело приближается к обсуждению постструктуралистской тематики. «Антислово – это номинатор-означаемое без означающего или с частичным означающим (например, при переходных явлениях между языком и антиязыком – название для трансцендентного числа пи). В настоящее время лексикон антиязыка насчитывает свыше сотни классов, первым среди которых стал класс футурологизмов. Класс футурологизмов всегда превышает весь наличный лексикон естественного общечеловеческого языка, поскольку такой класс невозможно объективировать по модели Дерриды в прото-письмо…»[143]. И наконец, чтобы стало яснее, к чему все клонится, как достичь этого вожделенного вездесущностного состояния антиязыка: «Путь к генерализации языка может быть проложен только через деантропоморфизацию (жирный курсив автора) как бытия, так и языка»[144].
Имея в виду данную установку, становится легче понять, почему главным объектом философии преодоления естественного человеческого языка и замены его чем-то другим объявляется учение о бытии М. Хайдеггера: «О какой языковой компетентности Мартина Хайдеггера можно вести речь, если у него не было даже интуиции об антиязыке?»[145]. В самом деле, о какой, если основной заботой некомпетентного в языке Хайдеггера была судьба Sein и Dasein, а теперь компетенцией философии предлагается считать деантропоморфизацию бытия и наше ничто. Соответственно, идеей фикс в борьбе с традиционной филолог(софи)ией не на жизнь, а на смерть является отказ от признания наличия онтологического фундамента языка и вытекающего из него принципа «изначального опоздания». Изначальное опоздание – это принцип различения плана содержания и плана выражения, причем первый «по определению» предшествует второму. В нем фактически воспроизводится традиционная метафизическая установка на отражение мира человеком. Ему/ей противопоставляется принцип «изначального опережения» когда сначала выражение (чего?), а потом – содержание (откуда взялось и какое?). А такое, что «если принцип «изначального опоздания» представляет собой изначальное опознание неистинности языкового высказывания, то выход из неистинности видится не в немотствовании, а в антиязыковом решении – выражении плана содержания посредством ментальной сигнификации на уровне внутренней речи, про себя»[146]. Сигнификация без языка возможна, поскольку «изначальное опережение» допускает существование выражения без выражаемого и его можно считать уже антиязыком, который теперь – первичен. Сигнификация без языка (антиязык) «футурологична», т. е. не выражает наличных предметов, она «без присутствия». В отличие от языка, она больше не «дом бытия», а само бытие, однако не «прежнее», а какое-то новое, никому, в том числе автору, неизвестное.
Итак, антиязык, это тоже язык, но универсальный, изначальный, «прото» и «архе», своего рода океан, в котором могут быть острова в виде «естественных» языков, слов и понятий, да и то в прошлом, а в будущем, когда место фундаментальной онтологии займет «фундаментальная темпорология» он станет всем. Но если антиязык – это тоже язык, зачем городить огород? Чем и как они отличаются друг от друга? Тем, что подобно тому как труп или робот уже не человек, а постчеловек, неживое, человек, но все-таки не камень, дерево или животное, а бывший человек или будущие функции человека, его на(по)наследник, так и антиязык, это не речь, (не)язык, язык, но не другие вещи, предметы или явления, а бывший или будущий, новый бессловесный язык, его на(по)следник. Смертию смерть поправ, на(в)месте языка возникает не что-то совсем другое, а его «свое Иное»…
Ну и хватит, довольно запутывающего суть дела, «сам-не-знаю-о-чем» умствования: оторвемся от текста книги (читатель успел оценить ее общий замысел и стиль), чтобы сказать прямо: в философско-спекулятивной, пре(из)вращенной форме речь в ней фактически идет о технической коммуникации, начинающей заменять непосредственное человеческое общение, о становлении на Земле медиареальности (the medium is the message – M. Маклюэн), об онтологии сетей, и, сказать обобщая, наступающей на нас иной форме бытия. Котор(ая)ое может выражаться и преимущественно будет выражаться не на естественном словесном языке (логосе), как было с появления Homo, а, соответственно, другими, более адекватными новым феноменам способами. Самый распространенный из этих способов – число, цифра (матезис), возникшие несколько тысяч лет назад и которыми действительно «можно поименовать все». Сейчас они составляют основу, «субстанцию» программирования и коммуникации людей, а также взаимодействия компьютерных систем. Насчитывается примерно 8,5 тысяч языков программирования, наиболее известные из них Алгол, Фортран, Паскаль. «Язык программирования отличается от естественных языков тем, что предназначен для передачи команд и данных от человека к компьютеру, в то время как естественные языки используются для общения людей между собой»[147]. А поскольку после информационно-технологической революции люди все больше работают на компьютерах, «общаются» посредством Интернет, то естественно, что искусственные языки наступают. «От слова к цифре» – лозунг, который я каждый день вижу над кафедрой вычислительной математики, проходя через ректорский корпус своего университета. Это и есть пресловутый «вездесущностный» и универсальный язык = антиязык по А. С. Нилогову, объявляемый им океаном, долженствующим затопить все. Посредством него мы должны воспринимать любую окружающую реальность. (Даже кроссворды (крестословицы) вытесняются «судоку», где вместо слов надо составлять комбинации из девяти цифр, за которыми уже не стоят какие-либо смысловые образы). Признается, правда, как мы видели, что в этом «вездесущностном антиязыке» остаются острова естественного языка, но дни их сочтены. Поднимаются волны атак на них, вот-вот готовые превратиться в девятый вал (для гуманитаристики, лингвистики, философии языка в шторм, который отправит их ко дну). Математическое, техническое, в пределе – бессловесное мышление как бы незаметно, но довольно быстро становится господствующим, нормой, своего рода парадигмальным способом отношения к миру. Это отказ от собственно гуманитарных форм человеческого бытия, который не все готовы принимать с открытыми глазами, или, кто видит, не хотят сопротивляться ему. Отсюда технологизм современного гуманитарного сознания, даже философского, его трансформация, с одной стороны, в чистое «зомбическое мышление», близорукий характер, а с другой, хаотизация, склонность к перверсии и самообману в представлении о происходящих процессах.
Таким образом, источником и движущей силой лингвистической контрреволюции, все шире распространяющейся дискредитации языка, слова, вырождения эстетического в литературе, искусстве и всего «человеческого, слишком человеческого», превращения культуры в информацию является дигитально-технологическая революция, означающая вступление нашей цивилизации в стадию торжества Искусственного. Для доразумного живого она несет смерть как прямое вытеснение из реальности, для человечества она опосредована «влечением к смерти» – эпохой Mortido[148].
