Александр Жолковский - Осторожно, треножник!
Примечательной в этой связи чертой поведения AZ является также тщательное разделение им двух сфер деятельности – научной и деловой – на несообщающиеся сосуды. Свое подписантство он если не скрывает, то во всяком случае никак не рекламирует на Радио (19) и «Экспорт-фильме» (30), продолжая работать там как ни в чем не бывало во все время и даже после своих диссидентских перипетий. Собственно, одной из функций второй специальности (сомали) и второй работы (на радио и киностудии) и являлось с самого начала приобретение уязвимым интеллигентом дополнительной (по принципу катамарана) устойчивости в неверной советской обстановке. Ситуация, однако, существенно изменилась в момент подписания письма – акта сознательного, публичного, демонстративного неповиновения властям. Следование при этом более традиционной стратегии самосохранения путем ухода в нишу «другой работы» противоречит самой сути диссидентской акции, обнажая нравственную проблематичность фрондерского поведения AZ.
Несмотря на все попытки опротестования, осмеяния, использования и игнорирования власти, она остается неоспоримой реальностью. Непреложным фактом является работа AZ – в роли редактора-цензора, а затем переводчика и диктора – на службе официальной советской политики, исполняемая им в обмен на деньги, социальный и интеллектуальный престиж, самообраз независимого человека и исследовательские возможности. Сосредоточение на своих сугубо научных интересах и силовых играх с властью на основе стратегии «отрыва» приводит к игнорированию еще одного аспекта реальности, имеющему серьезные моральные последствия.
Полемико-юмористическое и силовое обращение штампов советской идеологии против носителей власти и их «кэмповое» использование в научных целях предполагают, поощряют или порождают пренебрежение к их прямому смыслу – реальному существованию тех проблем, ситуаций и людей, которые подразумеваются этими клише. Как показывает опыт незадачливой партийной дикторши (29), сомалийские радиослушатели действительно существуют, действительно слушают и действительно реагируют, хотя и не обязательно так, как от них ожидается. Аналогичным образом, применительно к AZ сомалийцы существуют не только как носители языка, подлежащего изучению и описанию, но и как реальные люди, жители реальной страны, переживающей определенный этап своей истории. И от этой реальности деятельность AZ, возможно, оказывается вовсе не столь оторванной, как он себе представляет. Не исключено, что советская пропаганда, ведущаяся с его профессиональной лингвистической помощью, вносит свой вклад в осуществление политики советского внедрения в Африку, в частности в совершение военного переворота генералом Сиадом (10). Что же касается абсурдного характера этой политики – ее «оторванности» от жизни, то результатом этого становится отнюдь не полная и постоянная ее неэффективность (позволяющая AZ мысленно списывать политику со счета), а, напротив, ее дорогостоящее осуществление и еще более катастрофический последующий провал, губительные в какой-то мере для ее советских инициаторов, а затем и всего советского истеблишмента и народа, но в первую и самую непосредственную очередь, для ее африканских адресатов, в частности для Сомали.
Таким образом, мысленное восприятие целого реального народа как неких абстрактных носителей языка, которые интересны лишь в качестве материала для научных исследований, проводимых за счет нереальных геополитических амбиций советской власти, оборачивается практическим соучастием в осуществлении этих амбиций и моральным уподоблением высокомерному игнорированию этого народа как полноценного субъекта истории. В неком глубоко ироническом смысле прав оказывается сомалиец-ленинист Хасан Касем, когда он объявляет AZ «маленьким интеллигентом», не разбирающимся в политике (7). Проблема моральной ответственности AZ предстает аналогичной хрестоматийному случаю с физиком, участвующим в изобретении и производстве средств массового уничтожения, особенно если он находится на службе у преступного режима.
Более или менее позитивный характер носят лишь эпизоды с переаттестацией, получением характеристики и защитой диссертации (24–27). Позитивны они не просто потому, что представляют собой success story («историю успеха»), – в конце концов, работа на Радио и киностудии тоже развивается успешно, – а ввиду того характера, который носит в них взаимодействие с властью. Несмотря на общую атмосферу противостояния и чисто силовые приемы, применяемые начальством (ректором, партбюро), взаимодействие с ним следует «парламентарной» тактике терпеливых переговоров, процедурных тонкостей, мелких уступок и взаимных компромиссов. Именно такая тактика, вначале отвергаемая AZ с позиций «суперменского отрыва» как унизительно мелочная и «притворная» (21, 24), сочетая отдельные героические акции (в данном случае со стороны не AZ, а Шайкевича) с опорой на «общественное мнение» (в лице кафедральных почасовиков) (24), оказывается не только прагматически эффективной, но и исторически перспективной.
Действительно, этот опыт – в составе правозащитного движения в целом – может рассматриваться как прообраз тех демократических сдвигов, которым суждено было произойти в масштабе всей России полтора десятка лет спустя. А главное, он являет редкий случай практического успеха, приемлемого и в моральном отношении, – поистине образец, выражаясь в искандеровских терминах, «выхода», обретаемого с помощью «нравственных мускулов». Однако сочетание в этической мускулатуре того же AZ этих конструктивных черт с имморализмом «суперменского отрыва», являющееся, в свою очередь, предвестием неустойчивости современной политической ситуации, свидетельствует скорее об уникальности таких «образцовых» моментов в истории общественной борьбы.
Литература
Жолковский А. К. 1971. Синтаксис сомали. Глубинные и поверхностные структуры. М.: Наука (и М.: ЛКИ, 2007).
Жолковский Александр 2003. Эросипед и другие виньетки. М.: Водолей.
Телега на славистику
[233]
И в полночь с Красной площади гудочки.
На «Банных чтениях» мне приходилось слышать остро полемические выступления с места Александра Иванова (далее – А. И.), неизменно усугублявшие мой комплекс философской неполноценности. После ознакомления с его материалом в «Логосе» немного полегчало. [234] С вызовом, подразумевающим дерзкую новизну, А. И. говорит много бывшего верным лет десять назад. К этому дискурсу и стоящему за ним «субъекту» интересно присмотреться, чтобы попытаться понять, кто и зачем говорит.
В своем высокомерном монологе о «славистике» (слегка замаскированном под диалог), А. И. акцентирует, среди прочего, разницу между «знанием» и «мыслью», «артефактом» и «исполнением»:
...«Обсуждаем феномен Гаспарова… [Б]ыло бы… странно предъявлять Гаспарову упреки в том, что он чего-то не знает. Проблема… скорее в том, что… эти люди не могут понять, что существует трещина между стратегией знания и стратегией мысли. … [М]ысль существует только в момент своего исполнения. Если человек говорит: “Да, я это знаю”… его мысль в данном случае приближается к нулю. А вот исполнить свое мысленное несогласие с какой-то мыслью другого… вся эта группа… часто оказывается не в состоянии…»;
«К субъекту здесь относятся… с высочайшим подозрением. Вот к артефактам субъекта, к тому, что можно превратить в материальное выражение,… отношение вполне научное и позитивное».
В дальнейшем, однако, А. И. оказывается вынужден – под давлением аргументации В. Руднева – расшаркаться перед «этими людьми»:
...«Я с огромным уважением отношусь к коллегам, к их работе, их эрудиции… Гаспаров – вообще замечательный ученый…».
Позволяю себе эти длинные выдержки, потому что они ценны втройне. Прежде всего, тем, что обнаруживают не отрефлектированные философом противоречия. Ну какое может быть «огромное уважение» к «замечательному ученому», когда тот элементарно «не может понять», что к чему, и его «мысль равна нулю»?! («Вы знаете, Шура, как я уважаю Остапа Ибрагимовича, но, откровенно говоря, Бендер – осел!»)
Легче всего было бы обвинить А. И. в лицемерии, чисто, впрочем, дипломатическом, но боюсь, что А. И. сам плохо понимает различие между знанием, исполнением и мыслью. Невольное почтение к эрудиции академика с лихвой компенсируется у него сознанием превосходства над неспособностью устрашающей родительской фигуры мыслить. Основывается эта популярная оппозиция – «знает много»/«не умеет ничего» – на незнакомстве лиц, не работающих непосредственно в науке, с, как бы это выразиться попроще, стратегиями инвестигативных практик. Представлять себе «феномен Гаспарова» в виде гелертерского «тупо-позитивного наращивания знаний» – пошлость, понятная у интервьюера с улицы (или из журнала «Медведь»), но тревожно симптоматичная у философа, претендующего на идейное руководство наукой.
