Евгений Добренко - Политэкономия соцреализма
Процесс номинации «класса», маркируя объектов террора, достигает своего функционального предела, что подтверждает финальная часть речи вождя – «Ближайшие задачи». Первая из них – «обуздание упорствующих консерваторов из среды хозяйственных и инженерно–технических работников. […] Придется в первую очередь убеждать, терпеливо и по–товарищески убеждать эти консервативные элементы промышленности в прогрессивности стахановского движения и в необходимости перестроиться на стахановский лад. А если убеждения не помогут, придется принять более решительные меры» (С. 23).
Образцом решительных мер и является, по Сталину, ситуация в ведомстве Кагановича – Комиссариате путей сообщения, где уже знакомая нам «группа профессоров, инженеров и других знатоков дела, – среди них были и коммунисты, – которая уверяла всех в том, что 13–14 километров коммерческой скорости в час является пределом, дальше которого нельзя, невозможно двигаться, если не хотят вступить в противоречие с «наукой об эксплуатации». Это была довольно авторитетная группа, которая проповедовала свои взгляды устно и печатно, давала инструкции соответствующим органам НКПС и вообще являлась «властителем дум» среди эксплуатационников. Мы, не знатоки дела, на основании предложений целого ряда практиков железнодорожного дела в свою очередь уверяли этих авторитетных профессоров, что 13–14 километров не могут быть пределом, что при известной организации дела можно расширить этот предел. В ответ на это эта группа вместо того, чтобы прислушаться к голосу опыта и практики и пересмотреть свое отношение к делу, бросилась в борьбу с прогрессивными элементами железнодорожного дела и еще больше усилила пропаганду своих консервативных взглядов. Понятно, что нам пришлось дать этим уважаемым людям слегка в зубы и вежливенько выпроводить их из центрального аппарата НКПС. И что же? Мы имеем теперь коммерческую скорость в 18–19 километров в час. Мне думается, товарищи, что в крайнем случае придется прибегнуть к этому методу и в других областях нашего народного хозяйства, если, конечно, упорствующие консерваторы не перестанут мешать и бросать палки в колеса стахановскому движению» (С. 25).
В этой комичной зарисовке «профессора», которым «не знатоки дела», говорящие «голосом опыта», «слегка» и «вежливенько» «дали в зубы» (здесь, конечно, «Дружный смех зала») и те перестали «бросать палки», выглядят еще вполне безобидно. Сухой осадок кампании 1935 года – сугубо политический: всякая наука хороша постольку, поскольку она есть «наука побеждать». Выступая 17 мая 1938 года на приеме работников высшей школы, Сталин произнесет тост, в котором сформулирует свое понимание науки: «За процветание науки – той науки, люди которой, понимая силу и значение установившихся в науке традиций и умело используя их в интересах науки, все же не хотят быть рабами этих традиций, которая имеет смелость, решимость ломать старые традиции, нормы, установки, когда они становятся устарелыми, когда они превращаются в тормоз для движения вперед, и которая умеет создавать новые традиции, новые нормы, новые установки»[490].
Тот волюнтаристский пафос, который Сталин вводит в дискурс о науке, та патетика, которая создает острый стилевой контраст с его знаменитой «логикой», подтверждают: перед нами дискурс, который, подобно описанному Рыклиным метродискурсу, противостоит «всем, кто продолжает верить в силу опыта, расчета, калькуляции, кто забывает прибавить к схеме и чертежу мощный массовый энтузиазм, опрокидывающий любые расчеты и чертежи, реализующий якобы значительно большее, чем может постичь разум. Борьба с агентурой разума в рядах новых людей является одной из ключевых тем метродискурса»[491]. Интересно поэтому сравнить эту речь Сталина с работой Гастева «Организация труда в стахановском движении» (1936)[492]. Сталинскому прометеизму Гастев противопоставляет «НОТ». Для него Стахановы решали «организационно–техническую задачу», он рассуждал о «производственных законах», о «нормах» и «науке»[493]. Сталин же, напротив, – об отказе от норм и всякой «науки». Может показаться, что прагматик Сталин поменялся местами с романтиком Гастевым. На самом деле, сталинский романтизм был в 30–е годы – высшей прагматикой, тогда как гастевский «практицизм» – чистой романтикой[494].
Куда вернее понимал ситуацию другой бывший романтик – Андрей Платонов, писавший в статье о Пушкине в 1937 году, что в отличие от пушкинской поры теперь читатель – «сам творческий человек, и у каждого есть поле для воодушевленной, поэтической деятельности, ограниченное лишь мнимым горизонтом. Несущественно, что эта поэтическая деятельность заключается не в стихотворениях, а в стахановском движении», ведь и Стаханов, утверждал Платонов, «не ради добавочной получки денег спустился в шахту в одну предосеннюю ночь 1935 года», ведь и паровозные машинисты–кривоносцы тоже «следовали своему артистическому чувству машины, вовсе не заботясь о наградах или повышенной зарплате»[495]. В отличие от Платонова вождь, как помним, не считал нужным даже упоминать о таких низменных вещах, как «получка».
Становясь бесплатным, «коммунистический труд» сталкивался с серьезной репрезентационной проблемой: он нуждался в постоянном оправдании, в перманентном выдумывании мотивов. Производя тотальную дереализацию экономики, он не только основывался на последовательной морализации экономической жизни (будучи предметом не столько политэкономии, сколько этики и литературы), но и в идеале (в условиях «победы коммунистического труда») создавал ситуацию, при которой этика рассматривается уже не только как источник, но и как результат определенного отношения к труду. Она сама становится дискурсивным оформлением экономики; экономика начинает описываться в категориях этики. Скажем, «товарищество» определяется как «взаимопомощь и взаимная поддержка в работе, достигаемые участием в социалистическом соревновании, честным выполнением своей доли труда, принятых на себя социалистических обязательств, а также готовностью поделиться своим опытом, дать совет и т. п.»[496] То же можно узнать о «принципиальности», «требовательности», «дисциплине» и т. д.
Уже не только труд измеряется моральными категориями, но и сами эти категории измеряются почти исключительно трудом. Не в том только смысле, что последний превратился в «дело чести, дело славы, дело доблести и геройства» (Сталин), но и в том, что сам «духовный облик нынешних советских людей виден прежде всего в сознательном отношении к своему труду, как к делу общественной важности и как к святой обязанности перед Советским государством» (Молотов)[497]. Именно в бесплатном труде (в субботниках) увидел Ленин «фактическое начало коммунизма». Задача была теперь в том, чтобы доказать эту «фактичность» коммунизма – через якобы «коммунистический» труд стахановцев, ударников, передовых рабочих.
Следует отметить, что чем большую роль в определении труда играли факторы морали и этики, тем шире становилось собственно эстетическое измерение труда, на что прямо указывала советская эстетика: «Моральные стимулы труда в любой общественно необходимой сфере – это всегда в определенной степени и эстетические стимулы. Одним из конкретных выражений такой эстетизации в современных условиях является качество продукции, материализующее качество самого труда […] борьба за качество в любой сфере общественного труда – это и борьба за эстетическую культуру, отражающуюся и в эстетическом сознании советских людей»[498].
Другой аспект – связь морали, утверждавшейся в соцреалистическом «труде», с историей становления дисциплинарного общества. Как показал Фуко, при переходе к дисциплинарному обществу зародилась не только сама буржуазная идея государства, которое силой насаждает мораль и нравственность, но и идея морали, которая «поддается управлению – подобно торговле или хозяйственной деятельности»[499]. В соответствии с этим переосмысливался и труд: обязанность трудиться в принудительном порядке в пенитенциарной системе осмысливается по–новому: труд носит «чисто репрессивный характер», и в системе «не обнаруживается ни малейшей заботы о его производительности» (С. 89), хотя только эта забота и прокламируется (от «Истории фабрик и заводов» до производственных романов). Как показал Фуко, именно рационализм (чуждый русской традиции) свел вместе «жест карающий и жест врачующий», научив «делать человеку больно ради его же блага» (С. 102). Через труд «человек возвращается в упорядоченный мир божественных предписаний; он подчиняет свою свободу законам реальности, которые одновременно являются и законами морали» (С. 479).
Этот труд имел и экономическое измерение: «Для администрации работа узника имеет товарную цену, а для самого узника – цену покупки свободы; с одного и того же продукта получается двойная прибыль. […] Свобода имеет не только рыночную стоимость, но и нравственную ценность. Таким образом, узник находится на пересечении двух множеств: одно из них – чисто экономическое, образованное трудом, его продуктом и вознаграждением за него; другое – сугубо моральное, образованное добродетелью, надзором и воздаяниями. Когда эти два множества совпадают в безупречном труде, который есть одновременно и чистая нравственность, узник получает свободу» (С. 422). Именно здесь, полагал Фуко, «мы приближаемся к предельным формам мифа об изоляции», сочетающего труд, выгоду и добродетель: «В мечте о труде, который вершится под неусыпным контролем, и в другой грезе – о труде, который обретает положительный характер в смерти труженика, изоляция достигает своей предельной истины». Экономический аспект отходит на задний план – «Отныне в подобных проектах господствует лишь психологическое и социальное начало с переизбытком их значений, целая система нравственных символов» (С. 423).
