Лидия Либединская - Зеленая лампа (сборник)
Я ждала, что это будет одна из глав новой книги, посвященной событиям 1914–1917 годов. Но каково было мое удивление, когда мы начали печатать главу о смерти Ленина.
За окнами хмурая бесснежная кавказская зима, а он диктует о студеных московских морозах, о кострах на улицах и площадях.
А когда, окончив работу, мы спускаемся обедать в пустой и холодный ресторан, он спрашивает меня:
– Ты не сердишься, что-то опять не то?
– Что ты!
– Я должен понять… Я должен разобраться, где берут начало корни того безграничного доверия, того обожания, которое завоевал этот человек после смерти Ленина. И воспользовался этим доверием. Пока не разберусь, не смогу работать…
Так и прожили мы месяца три в гостинице. По утрам работали, а после обеда уходили в город, смотрели в кинотеатрах довоенные фильмы, безмятежные и наивные: «Девушку с характером», «Сердца четырех», «Антон Иванович сердится», «Музыкальную историю». По вечерам к нам приходили осетинские писатели. Юрий Николаевич читал их рукописи, помогал советом. Он составил и перевел на русский язык сборник осетинских рассказов.
Ему очень нравилась «Повесть о колхозном плотнике Саго» молодого тогда осетинского прозаика Максима Цагараева.
– Сколько в ней веселого и мудрого народного юмора! – говорил Юрий Николаевич мне. – Я читал и думал: а не послать ли ее на перевод Михаилу Михайловичу Зощенко? Он бедствует сейчас и от работы не откажется. А если удастся напечатать этот перевод, можно будет и дальше привлекать его к переводческой работе. Вон сколько рукописей проходит через мои руки… Только бы Максим согласился, ведь имя Зощенко сейчас одиозное…
Но Максим Цагараев легко согласился, понимал, что перевод Зощенко во многом определит судьбу его повести. И взаправду «Повесть о колхозном плотнике Саго» множество раз издавалась в переводе М. Зощенко и в России, и за границей.
Это были месяцы тихих, сосредоточенных, непрестанных раздумий.
Конечно, я тревожилась за детей и скучала по ним, особенно по маленькому Сашке. Иногда он снился мне по ночам, в чепчике, залихватски сбитом на одно ухо, и во сне казалось, что я ощущаю его мягкий и шелковистый, пахнущий молоком и солнцем висок. За эти месяцы мы с какой-то особенной отчетливостью поняли, что дом – это вовсе не наша теперь уже прилично обставленная, удобная квартира и даже не дети с их радостями и тревогами (хотя мы не мыслили себе жизни без детей). Дом – это когда мы вместе, дом там, где наша любовь и работа.
Солнце грело всё жарче. Открылись ближние горы, покрытые редким, без листвы лесом, легкий снег белел среди тоненьких причудливо изогнутых стволов. А потом на несколько дней туча села на город и горы. Дождь сеял и сеял, мелкий, бесшумный, теплый. А когда туча ушла, то земля на горах сделалась коричневой, в парке на деревьях надулись огромные жирные почки, и вода в Тереке стала быстрой и мутной.
Приближался май месяц.
– В Москву?
– В Москву!
21
В такие ночи перебираешь всю жизнь, год за годом, день за днем. 5 марта 1953 года. Утром, взглянув в окно, мы увидели траурные флаги и поняли: умер. Мы пошли с детьми на Красную площадь, там, ежась от холода, толпился народ, с надеждой поглядывая на Спасские ворота. А потом митинг в Союзе писателей – какое разнообразие лиц, заплаканных, встревоженных, испуганных, заинтересованных, – ни одного равнодушного.
День ушел в суете, в горе, в растерянности. В доме все спят, только слышно, как дует за окном пронзительный мартовский ветер, и сквозь раздвинутые занавески видно, как летят по переулку косые столбы сухих и колких снежинок.
Страшно, тревожно. С детства твердили мне учителя, что Сталин всеведущ и всемогущ. Только он может спасти страну от бед и напастей. Ему одному ведомы пути строительства коммунизма. Он не может ошибаться. И если, несправедливо осужденный, умирает в ссылке мой отец, то это только потому, что Сталин не знает об этом. А как же дело врачей? Неужели Мирон Семенович В овей, столько раз приезжавший к нам, когда я тяжело болела после рождения последней нашей девочки Ниночки, может быть отравителем? И за что гонят в ссылку ни в чем не повинную семью Бергельсона, беспощадно вытащив из постели больную дифтеритом его девятилетнюю внучку, подругу моих детей? Сталин тоже не знал об этом? Ведь в тот день, когда в газетах было опубликовано сообщение о «врачах-убийцах», старичок-книгоноша принес по подписке 13-й том собрания сочинений Сталина, где черным по белому была напечатана его статья «Об антисемитизме», в которой сказано, что за антисемитизм – расстрел! Как всё это увязывается одно с другим?
По Москве ползли тревожные слухи, что в Биробиджане строятся бараки, и туда будут сосланы все лица еврейской национальности.
– Но ведь мы поедем все вместе, – пытаюсь я утешить наших растерянных друзей. – Вместе не страшно, будем и там встречаться, разговаривать…
– А вы, графиня, тоже с нами собрались? – невесело шутит Казакевич…
Как рыдал сегодня во время траурного митинга Константин Симонов! И почему так спокоен был Фадеев?
А в коридоре после митинга к нам подошел один журналист и пьяноватым шепотом сообщил: «Я распил бутылку шампанского на радостях, что умер Сталин». Как он мог жить, как мог смотреть людям в глаза? Значит, он лгал, чтобы спасти себя? Он всё понимал? А я не понимала. Сердце сжимается от страха: что будет?!
Из глубины памяти встают воспоминания: красные флаги на голубом небе, и тысячи лиц, обращенных к трибуне. Сталин машет нам рукой, и мы счастливы. Проходят годы, я несу маленькую Машку, и она с таким же доверчивым восторгом ищет глазами Сталина… Июнь сорок первого года, томительные позывные, звук воды, льющейся из графина: у него дрожат руки. И голос с грузинским акцентом: «К вам обращаюсь я, друзья мои…» Это моя жизнь, это наша жизнь. Тихо. Так тихо, что слышно, как в квартире на следующем этаже включают радиоприемник. Позывные вплетаются в строй моих мыслей, путая воспоминания с явью. Голос Левитана сообщает стране новый состав правительства. До меня этот спокойный голос доносится приглушенно, через потолок и стены, надо напрягать слух, чтобы не пропустить ни одного слова. Жизнь не остановилась. Может, всё не так страшно?
Через две недели мы едем в Крым. Юрий Николаевич по утрам мучительно и долго кашляет. Врачи определили эмфизему легких. Надо ехать к морю как можно скорее, пока не наступила жара.
Мы едем на машине, но чем дальше на юг, тем больше снега, тем сильнее становятся морозы. Ночуем в Мелитополе, в нетопленой гостинице. Утром Юрий Николаевич просыпается больной, температура 38,6. А если это воспаление легких? Он уже пять раз болел воспалением легких. Оставаться в холодной гостинице без квалифицированной врачебной помощи невозможно. Я закутываю его всем, что находится в наших чемоданах, заставляю глотать таблетки норсульфазола, наглухо закрываю окна в машине, и мы отправляемся дальше. Под Джанкоем снежные завалы.
Но вот машина взлетает на Алуштинский перевал, и совершается чудо. Впереди всё голубое и желтое: небо и море, солнце и горы. Деревья стоят тихие и белые, все в цвету.
Мы живем в Мисхоре, в санатории «Сосновая роща». Юрий Николаевич быстро поправляется, у него и в самом деле начиналось воспаление легких, которое оборвал норсульфазол. Но врачи еще долго прослушивают в легких «остаточные явления». Отдыхающих мало. По утрам мы, как всегда, работаем, а потом бродим по пустынным дорожкам огромного парка Чаир. «В парке Чаир распускаются розы»… Звучит в ушах мотив модного в предвоенные годы романса композитора Листова…
На днях должны приехать из Москвы наши друзья – Валерия Анатольевна Герасимова и Николай Алексеевич Заболоцкий с женой Екатериной Васильевной.
Здесь мне придется сделать маленькое отступление. Что поделаешь, так пишется эта книга. Не занимательная интрига, а судьбы дорогих мне людей и встречи с ними составляют ее сюжетную основу, потому порою и приходится нарушать хронологическую последовательность повествования.
22
О, я недаром в этом мире жил…
Н. ЗаболоцкийСразу после войны на западной окраине Москвы, где испокон веков были огромные пустыри и свалки, возник странный архитектурный ансамбль. Город не город, деревня не деревня. С грохотом проносились тяжелые грузовики по узкому тогда Хорошевскому шоссе, пронзительно кричали паровозы по Окружной железной дороге, звенела трамваями суетливая Беговая улица. И вдруг среди напряженной стремительной жизни XX века стали один за другим подниматься добротные каменные двухэтажные особняки – желтые, зеленые, голубые. Белые колонны, лепные украшения на фасадах, массивные двери – XIX век, да и только! Не хватало разве приходской церкви… Домиков было многое множество, но все они носили единый краткий почтовый адрес: «Беговая, 1а».
Здесь поселились люди самых разных профессий – рабочие и ученые, артисты, музыканты, художники, военные, служащие, архитекторы. Довольно много квартир Моссовет предоставил Союзу писателей.
