Наталья Юферева - Древнерусский иллюстратор житий святых. Нетекстовая текстология
Обратим внимание еще на один факт внутреннего композиционного совпадения текста и изображения в древнерусских лицевых рукописях, который не лежит на поверхности. Поскольку мы рассматриваем одновременно сразу два вида искусства, то здесь не обойтись без семиотического подхода. Общие принципы семиотического изучения поэтики композиции литературного текста и произведения изобразительного искусства были разработаны Б. А. Успенским[67]. Понимая под «текстом» любую семантически организованную последовательность знаков, он предложил описывать структуру любого художественного текста посредством вычленения различных точек зрения, то есть авторских позиций, с которых ведется повествование или описание[68].
Б. А. Успенский выделяет три способа описания событий. Первый способ – это описание событий с точки зрения какого-то стороннего наблюдателя, когда описывается лишь то, что доступно наблюдателю со стороны. Второй способ – описание с точки зрения самого героя либо всевидящего наблюдателя, которому дано проникнуть во внутреннее состояние героя, то есть с некой внутренней точки зрения. Третий способ заключается в том, что повествование в целом представляет собой синтез описаний, данных с разных точек зрения. Повествователь в данном случае как бы ставит себя над действием. «Можно сказать, что позиция автора здесь ирреальна, он принимает точку зрения всевидящего и всезнающего наблюдателя»[69].
Попробуем применить предложенный подход к нашему материалу. В произведениях агиографического жанра предполагается описание как внешних событий, так и событий внутренней духовной жизни святого, причем последнее имеет более важное значение, что отражается и в композиции жития.
В житиях преподобных описываются внешние события их жизни: рождение, уход в монастырь, основание обители, строительство храмов и т. и. Но часто значительно большее место в житиях уделяется фактам духовной биографии святого: описываются духовные устремления подвижника, его видёния, откровения, явления Божественной благодати и т. д. Как отмечает Б. А. Успенский, в поэтике композиции центральным «является вопрос об авторском знании и об источниках этого знания»[70]. Часто агиографы сообщают такие сведения, источником которых не мог быть никто, кроме самого святого. Например, об уединившемся в лесу преподобном Сергии Радонежском агиограф повествует, что он «сокровенными мысльми подвизая ум свой в желение вечных благ… и еже паки дивнее, яко никтоже того жестокое добродетелное жития тайное уведевше, точию бо един Бог» (Петр. сп., л. 107). Автор Жития Савватия Соловецкого передает мысли преподобного: «И помышляше в себе, како бы ему достигнута остров он, понеже не возможе монастыря того игумена и братию умолити, дабы отпущен был со благоволением» (Булатн. сп., л. 26). Разумеется, в реальности святой вряд ли кому-то рассказывал о мере своих подвигов или пересказывал содержание своих уединенных молитв и мыслей. Речь идет о художественном приеме автора.
Итак, нетрудно сделать вывод, что для агиографического жанра характерен третий способ художественного описания действительности, обозначенный Б. А. Успенским как описание событий с разных точек зрения, предполагающее «ирреальную» позицию «всезнающего» автора. Причем акцент делается на внутренней (по отношению к описываемому лицу – святому) точке зрения, когда автор описывает то, что недоступно взору внешнего наблюдателя.
Попытаемся теперь определить, с какой позиции представляет события древнерусский художник, иллюстрирующий житие. Специфика изобразительного искусства предполагает большую конкретность в передаче пространственных, внешних характеристик изображаемого мира. Обратимся к иллюстрациям, в которых перед миниатюристом встает задача изобразить нечто невидимое. Это даст возможность выявить точку зрения автора миниатюр, с которой он передает житийные события на языке изображений.
Невидимым для обычного, «внешнего» наблюдателя может быть, например, видёние, открывшееся духовному взору святого. Древнерусские жития (в отличие, например, от житий католических святых) относительно небогаты подобными описаниями. Таково, например, видёние преподобного Зосимы на пиру у Марфы Борецкой, которое описывается в тексте Жития следующим образом: «…И позрев на седящаа боляре на пиру, ужасно видение зрит, страха и трепета исполнено: седящих 6 муж предних боляр, а глав не имущих» (Булатн. сп., л. 85 об. – 86). На иллюстрации (л. 64 об. / 85 об. – представлены шесть безглавых бояр, пирующих за столом. Миниатюрист передает сцену именно с точки зрения Зосимы, который единственный из всех присутствующих на пиру видит сидящих бояр безглавыми.
Другой пример: миниатюрист Новгородского сборника изображает в небе над невинно осужденным венец, который прозревает только преподобный Варлаам Хутынский (илл. 4): «И видех яко мученическою смертию умирает, и венец ему от Христа предлежит» (Новг. сб., л. 71). Впоследствии, объясняя братии, почему он не спас невинно осужденного от смерти, преподобный Варлаам говорит: «Вы убо внешнима зряще, внешняя и судите. Аз же сердечныма очима смотрех» (Новг. сб., л. 70 об.). Так и древнерусские миниатюристы, иллюстрируя повествования о тех или иных мистических видениях и откровениях, не «внешнима зряще», но «сердечныма очима смотряху», изображая события так, как в их представлении видели сами святые.
Довольно часто, особенно в лицевых списках Жития Сергия Радонежского, миниатюристы прибегают к изображению Божественной благодати. При этом изображается сегмент неба с исходящими из него лучами, – например, как в миниатюре к словам о юном Варфоломее (Л. 47об. / 59 об. – илл. 5а): «И тако вселися в него благодать Святаго Духа» (Петр. сп., л. 59 об.) – или к словам уже о взрослом Сергии Радонежском, терпящем бесовские нападения (л. 78/89 – илл. 5б): «Божественная тогда некая внезаапу того осени сила» (Петр. сп., л. 97 об.). Особым образом миниатюрист передает рассказ Жития о некоем иноке Исаакии, которого преподобный Сергий благословил на подвиг молчания (Троиц. сп., л. 211 об. – илл. 5в): «Аще бо некогда хотяше (Исаакий. и с тихостию каково рещи, но возбраним бываше молитвами святаго» (Троиц. сп., л. 211 об.). В верхнем левом углу миниатюры художник изобразил преподобного Сергия, молящегося в келье пред иконой Спаса. От этой иконы на Исаакия, изображенного в правой части миниатюры, исходят три луча, обозначающие божественную благодать и указывающие на силу молитвы преподобного Сергия Радонежского.
Изображая Божественную благодать в различных ее проявлениях, миниатюристы передают уже не столько точку зрения святого, сколько духовную сущность происходящего, о которой говорится в житии. В таких случаях и агиограф-писатель, и агиограф-иллюстратор одинаково описывают события с некоей «ирреальной» позиции.
На одной из первых миниатюр, иллюстрирующих Житие Михаила Клопского (Новг. сб., л. 313), изображены игумен и братия Клопского монастыря, стоящие у запертой келии, где находится юродствующий преподобный Михаил (илл. 6): «…и много толцаху и не отверз им, ниже отвеща…» (Новг. сб., л. 314 об.). Примечательно, что миниатюрист изображает одновременно и «толкающих» дверь игумена с братией, и сидящего в келье Михаила, которого не видят стоящие вне кельи участники описываемых событий. Автор миниатюры как бы ставит себя «над действием», оказывается в роли «всевидящего» наблюдателя. Прием одновременного показа разноплановых и разновременных событий вообще характерен для средневековой книжной иллюстрации: как отмечал Д. С. Лихачев, «изображение двух-трех эпизодов в одной миниатюре… помогало понять событие в его временной протяженности»[71].
Примеры «сжатия» в миниатюре времени и пространства, а также объединения духовного и материального миров встречаются в миниатюрах лицевых рукописей довольно часто. Один из наиболее ярких примеров такого решения в книжной иллюстрации – миниатюра к Житию Сергия Радонежского, на которой представлены сразу несколько пространственных и временных пластов (л. 79/99 – илл. 7). Текст, иллюстрируемый этой миниатюрой, следующий: «Он же (Сергий. – Н. Ю.) …благодарный хвалы Богу возсылаше… Хотяше убо диавол прогнати преподобнаго Сергия от места того, завидя спасению нашему, купно же и бояся, да не како пустое то место воздвигнет Божиею благодатию и монастырь возградит… яко некую весь наполнит… обитель священную, и веселие мнихом соделает во славословие и непрестанное пение Богу…» (Петр. сп., л. 98 об.). На миниатюре текст отражен так: слева изображен преподобный Сергий, молящийся в храме пред иконой Спаса, что является иллюстрацией к словам «благодарный хвалы Богу возсылаше»; внизу, под ногами Сергия, изображена преисподняя в виде пещеры, в которой дьявол и бесы указывают друг другу на преподобного, что иллюстрирует слова: «Хотяше убо диавол прогнати преподобнаго Сергия от места того»; в правой части миниатюры изображен будущий монастырь с деревянной оградой, звонницей, кельями и трехглавым храмом, у которого Сергий с учениками принимает пришедших монахов: «Божиею благодатию и монастырь возградит… яко некую весь наполнит». Таким образом, на одной миниатюре оказываются объединены разные пространственные и временные плоскости: во-первых, молитва преподобного Сергия, происходящая, согласно повествованию, в земном пространстве и в настоящем времени, во-вторых, мистическое пространство в виде преисподней и, в-третьих, будущий монастырь с большой братией (на данный момент повествования Сергий живет в лесу один). Такая ситуация обычна для иконописного изображения. Б. В. Раушенбах констатирует, что изображаемый на иконах (добавим – и на миниатюрах) мир четырехмерен, так как обычное и мистическое пространство «сливаются» в нем: «…каждая точка одной и той же комнаты должна считаться дважды: один раз как принадлежащая обычному пространству, другой – мистическому»[72]. Проблема возможности передачи этих слитых пространств решается в иконописи через условность изображений и некоторые приемы «выделения» мистического пространства (мандорла, сегмент неба и т. п.)[73]. Используя традиционные иконописные приемы, книжные иллюстраторы стремились по возможности передать все точки пространства и времени, которые указываются или упоминаются в тексте.
