Григорий Амелин - Миры и столкновенья Осипа Мандельштама
“Мощный тезис, именуемый хвостом” делит животное, как корабль, на три части, где основной упор сделан на задней части. Дети располагаются на корме этого корабля эволюционной теории. Но Ламарк не выдерживает плавности ряда и разбивает строку: у него “природа вся в разломах”, он “изволит гневаться” и одним махом рассекает “педагогическую скуку”. И, как у Маяковского, врывается “Марсельеза”: “Allons, enfants de la patrie”.
ТОПОЛОГИЯ УЛЫБКИ
Отрок, прежде века рожденный,ныне рождается!
Михаил Кузмин
Слух находит свое непосредственное продолжение в голосе. Более того. Улитки уст, которые растягиваются до ушей, образуют улыбку. Попросту это называется “рот до ушей”, а поэтически – “Рождение улыбки”:
Когда заулыбается дитяС развилинкой и горечи, и сласти,Концы его улыбки не шутяУходят в океанское безвластье.Ему непобедимо хорошо,Углами губ оно играет в славе –И радужный уже строчится шовДля бесконечного познанья яви.На лапы из воды поднялся материк –Улитки рта наплыв и приближенье –И бьет в глаза один атлантов миг:Явленья явного в число чудес вселенье.И цвет, и вкус пространство потеряло,Хребтом и аркою поднялся материк,Улитка выползла, улыбка просияла,Как два конца, их радуга связалаИ в оба глаза бьет атлантов миг.
9 декабря 1936 – 11 января 1937 (III, 338-339)
Космический ребенок Мандельштама улыбается так широко, что уголки его губ растягиваются до географической широты, стягивающей оба земных полушария. Хлебников: “Тают детишки: / Стали огромными рты, до ушей протянулись…” (V, 76). В мандельштамовской прозе уже демонстировался этот фантастический спектакль, его в “Египетской марке” разыгрывали дуэтом ребенок-Парнок и итальянская певица Анджиолина Бозио. С детства Парнок любил в горькие минуты обращаться к географическим картам, а знаменитая певица, гастролируя, развозила по миру свой сладостный голос: “Уважение к ильинской карте осталось в крови Парнока еще с баснословных лет, когда он полагал, что аквамариновые и охряные полушария, как два большие мяча, затянутые в сетку широт, уполномочены на свою наглядную миссию раскаленной канцелярией самих недр земного шара и что они, как питательные пилюли, заключают в себе сгущенное пространство и расстояние.
Не с таким ли чувством певица итальянской школы, готовясь к гастрольному перелету в еще молодую Америку, окидывает голосом географическую карту, меряет океан его металлическим тембром, проверяет неопытный пульс машин пироскафа руладами и тремоло…
На сетчатке ее зрачков опрокидываются те же две Америки, как два зеленых ягдташа с Вашингтоном и Амазонкой. Она обновляет географическую карту соленым морским первопутком, гадая на долларах и русских сотенных с их зимним хрустом.
‹…› И наконец, Россия…
Защекочут ей маленькие уши: “Крещатик”, “щастие” и “щавель”. Будет ее рот раздирать до ушей небывалый, невозможный звук “ы”.
‹…› Разве это смерть?” (II, 466-467).
Поэзия дает непрерывную совокупность мира: континенты говорят о чувствах, чувства – о материках. Мандельштам географией выражает чувства, и наоборот, набрасывая на земной шар сетку чувств, выявляет континуальность пространства. Непрерывность улыбки связывает в этом невероятном “сетк-уши-рот” голос и слушание. “Охр-яные пол-уш-ария” включают глоссограф – нем. Ohr – “ухо”. О таком единстве визуального и аудиального говорил Сергей Третьяков: “[Крученых] принявший в свою лабораторию на равных основаниях и зримое и слышимое”. Мандельштамовская лаборатория стиха также уравнивает звук и букву. Гете писал:
Klage dich, Armer, nicht an! – So legt der Dichter ein R? tsel,K? nstlich mit Worten verschr? nkt, oft der Versammlung ins Ohr.Jeden freuet die seltne, der zierlichen Bilder Verkn? pfung,Aber noch fehlet das Wort, das die Bedeutung verwahrt.[Полно, себя не вини! Порой собравшимся в ушиВложит загадку поэт в хитром сплетении слов;Соединеньем картин причудливых каждый доволен,Недостает одного слова – ключа ко всему.
(I, 217)]
“Они” таинственного стихотворения “Не у меня, не у тебя – у них…” – именно уши:
Не у меня, не у тебя – у нихВся сила окончаний родовых:Их воздухом поющ тростник и скважист,И с благодарностью улитки губ людскихПотянут на себя их дышащую тяжесть.Нет имени у них. Войди в их хрящ –И будешь ты наследником их княжеств.И для людей, для их сердец живых,Блуждая в их извилинах, развивах,Изобразишь и наслажденья их,И то, что мучит их, – в приливах и отливах.
(III, 100-101)
По воспоминаниям современника, Маяковский “не переставал удивляться своему сходству” с Некрасовым:
Князь Иван – колосс по брюху,Руки – род пуховика,Пьедесталом служит ухуОжиревшая щека.
– Неужели это не я написал?!”. Теперь мы смело можем сказать, что это написано и Маяковским. У Мандельштама книга служит пьедесталом уху.
Разумеется, речь идет не о физиологическом и природой данном органе, а о поэтически сконструированном, хотя Мандельштам очень точен: анатомическое устройство человеческого уха включает наружную часть – ушную раковину, хрящевой раструб ушного прохода (скважины), барабанную перепонку и внутреннюю улитку. Проблуждав по внешним “извилинам и развивам” ушной раковины, звук улавливается. Само орудие слуха не производит имени (“Нет имени у них”), но дав поэтическую речь, вошедшую “в их хрящ”, поэт получает и имя и родовую укорененность, становится “наследником их княжеств”, то есть книжных княжеств. Только добравшись до слуха читателя поэт не погибает.
Вяч.Иванов в “Две стихии в современном символизме” писал о повестях Бальзака “Луи Ламберт” и “Серафита”. “Мы читаем, – пишет он, – в рассказе “ Lois Lambert” : “ Все вещи, относящиеся вследствие облеченности формою к области единственного чувства – зрения, могут быть сведены к нескольким первоначальным телам, принципы которых находятся в воздухе, в свете или в принципах воздуха и света. Звук есть видоизменение воздуха; все цвета – видоизменения света; каждое благоухание – сочетание воздуха и света. Итак, четыре выявления материи чувству человека – звук, цвет, запах и форма – имеют единое происхождение…” ‹…› Самое имя “ Соответствия” (Correspondances) встречается, как термин, знаменующий общение высших и низших миров по Якову Беме и Сведенборгу, в повести “ Серафита” ” (II, 548).
Пять материков чувств увязываются в этой глобальной картине воедино: зрение – в глазах певицы; обоняние – в запахе и духе керосина и бензина, в задымленных кабинетах для чтения; осязание – в хрусте сотенных и долларов, в успокоительной холщовой бумаге, в суконном наощупь небе, в щекотке, наконец; слух – в металлическом тембре голоса, руладах и тремоло машин и т.д.; вкус – в питательных пилюлях, в соли морского первопутка, кислоте щавеля.
Все чувства переплетаются и, взаимооплодотворяясь, дают стихи, сетчатую ткань строк:
Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкой ‹…›Не разбирайся, щелкай, милый кодак,Покуда глаз – хрусталик кравчей птицы,А не стекляшка!Больше светотени –Еще, еще! Сетчатка голодна!
(III, 56)
Образ зверя, поднимающегося на лапы и выгибающего позвоночник, по-мандельштамовски, бытийно сравним с “Веком” (1922). И там, и там – ребенок и море. Но если в “Веке” – время, здесь – пространство. Не перебитый позвоночник эпохи, а всплывающий материк Атлантиды, как купол неба, беременного будущим, становится героем “Рождения улыбки”. Развилка в улыбке ребенка – в сладость и горечь, в свет и тень. “Рот до ушей” раздирается невозможным звуком “ы”, как если бы фотограф для фиксации улыбки предложил сказать слово “с-ы-ы-р”. Слово “улыбка” с “ы” посередине – это и есть воплощенное состояние душевной шири небывалого, невозможного ухода в океаническое безвластье и бесконечное познанье яви. Улыбка запечатлевает самое себя как чудо света, как сияние и ипостась части света – материка. Этакий фотографический снимок тающего в воздухе Чеширского кота.
Но радуга, связывающая два конца улыбки, дает разряд вольтовой дуги, моментальную вспышку молнии: “И в оба глаза бьет атлантов миг…”. Радостный миг познанья дает фотографию, позитив и негатив, белое и черное, отпечаток жизни и оборотную сторону ее – смерть. Жизнь описана как улыбающийся, расширяющийся промежуток, воздушная арка, проем под мостом радуги, где один конец – рождение, другой – смерть. Дуга арки, моста, радуги – ? – знак мучительно опущенных уголков рта, символическое обозначение маски трагедии. Дуга зыбки, лодки – ? – растягивание рта до ушей, эмблематический атрибут маски комедии и сладостного смеха. Рождение будет тянуть вниз, утапливать, а смерть возрождать, вздымать вверх. Соединенные, дуги дают форму губ, улитку рта, улыбку с белоснежным рядом зубов – раковину с жемчугом. Перламутр и есть буквальный перевод этой формулы поэзии – мать перла. Последовательное соединение двух дуг образует синусоиду – знак волны и песочной дюны как выразительных эмблем поэтического ритма, такта. И наконец, две синусоиды, наложенные друг на друга дают восьмерку – знак бесконечности. Такова топология мандельштамовской улыбки. И наконец, главное. Улыбка – рифма губ. Теофиль Готье писал о Гейне: “…На них [щеках] цвел классический румянец; небольшая еврейская горбинка слегка мешала линии его носа стать вполне греческой, но не искажала чистоты этой линии: его безупречно вылепленные губы “подобрались одна к одной, как две удачно найденные рифмы”, если воспользоваться одной из его фраз…”.
