Лидия Либединская - Зеленая лампа (сборник)
Мы идем по улочкам старой крепости, таким узким, что на них не разъехаться двум ишакам, рассматриваем арабскую вязь на древнем дворце Ширваншахов, поднимаемся по выветрившимся ступеням Девичьей башни… В воздухе пахнет шашлыками и левкоем, нефтью и весной. Мы подолгу стоим возле старой мечети, в приземистое здание которой вделана электрическая будка, а на мечети череп с перекрещенными костями.
– Смотри, – смеется Юрий Николаевич. – Эдисон через посредство черепа превращается в Экклесиаста…
Какими-то путаными улицами мы идем вверх и вверх и попадаем в Нагорный парк. Садится солнце, море меняет цвета: голубое, сиреневое, розовое… Город лежит у наших ног. Темнеет. Ожерелье фонарей опоясывает глубокую и тихую бакинскую бухту Вспыхивают цветные лампочки на нефтяных вышках, на окрестных горах и прямо в море. Волны подхватывают огни, качают их, дробят и множат и уносят куда-то далеко вместе с мерными и тяжелыми всплесками…
Есть люди, при воспоминании о которых поднимается в сердце горячая волна, и ты испытываешь благодарность к судьбе за то, что они жили на свете, и благодарность к судьбе за то, что она помогла тебе с ними встретиться.
В моей жизни одним из таких людей был Самед Вургун.
Тогда, весной 1947 года, я познакомилась с ним. Он приехал в Баку несколькими днями позже нас, вернувшись из поездки по Англии, где находился в составе писательской делегации.
Приближался вечер. Мы сидели с Юрием Николаевичем вдвоем в номере гостиницы «Интурист» и, не зажигая огня, разговаривали о чем-то своем. Бледнело небо в окне, и норд, который дул вот уже третьи сутки, мотал пыльные ветки вечнозеленых олеандров. Дверь отворилась без стука. На пороге стоял человек без шляпы в расстегнутом мягком пальто, которое падало широкими и гибкими складками. Отлично пошитый темно-серый костюм, рубашка с какими-то особенными воротничками – изящный европейский наряд, казалось, был создан для того, чтобы подчеркнуть всю своеобразность азиатской красоты этого смуглого лица с глазами большими и длинными, живыми и насмешливыми, и вместе с тем всегда немного отсутствующими.
– Это я – Самед.
Он быстро поворачивает выключатель, и комната наполняется тусклым гостиничным светом.
– В темноте сидите, как влюбленные? – смеется Самед.
– А чем плохо? – тоже смеясь, отзывается Юрий Николаевич.
– Зачем плохо? Влюбленные, что может быть лучше? Недаром я выбрал себе такой псевдоним… Вургун по-русски значит «влюбленный»!
Точнее выбрать псевдоним нельзя. Самед был человек вечно влюбленный: в поэзию и музыку, в своих детей, во всех женщин на свете, в море и небо. Он был влюблен в жизнь. И от этой влюбленности всё вокруг становилось прекрасным и легким, и нельзя было не любить его самого.
Мы поднимаемся в ресторан ужинать, и Самед приглашает меня танцевать. Я никогда не отличалась ни музыкальным слухом, ни грацией, да и не танцевала несколько лет, со времен школьных вечеринок. Но Самед смеется: «Со мной ноги сами пойдут, не бойся, Лида Борисовна!»
И правда, ноги идут сами. Усадив меня на место, Самед тут же приглашает на вальс Мариэтту Сергеевну Шагинян, и хотя она в два с половиной раза старше меня и к тому же, чтобы слушать музыку, ей приходится пользоваться слуховым аппаратом, но танцует она с легкостью, потому что танцует с Самед ом Вургуном.
На следующее утро мне пришлось присутствовать на заседании в Союзе писателей, где обсуждался готовящийся к изданию в Москве сборник рассказов азербайджанских писателей. Казалось бы, что может быть на свете скучнее заседаний? Но это ведет Самед Вургун, и оно исполнено поэзии, проходит деловито, четко, красиво. Самед держится с товарищами весело и демократично, не допуская при этом ни малейшей фамильярности. Он дирижирует собранием, как дирижер оркестром.
В своих поступках он всегда честен и своеобычен. Юрий Николаевич рассказывал мне, как в 1932 году, когда был ликвидирован РАПП (Самед Вургун тоже являлся членом этой организации) и в республиках проходили собрания, посвященные партийному постановлению, естественно, везде голосовали единогласно. И только в Бакинской писательской организации проголосовал против Самед Вургун.
– Так и было написано в газете: против – один, и в скобках: (Самед Вургун)… – улыбаясь, говорил Юрий Николаевич. – А сейчас, когда обсуждалось в Союзе писателей постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», Саша Фадеев рассказывал мне, как ночью у него в квартире раздался телефонный звонок. Говорил Самед Вургун.
– Слушай, Саша, я смотрю, всех самых хороших писателей прорабатывают, – сказал он. – А ведь и у меня есть пьеса, которую критика назвала идеалистической, пусть меня тоже прорабатывают.
– Может, все-таки на этот раз без тебя обойдемся? – смеясь, спросил Фадеев и оставил просьбу Самеда без внимания.
Самед везет нас к себе на дачу. Он ездил на охоту, убил джейрана и теперь хочет угостить нас шашлыком из джейраньего мяса.
Заброшенный дом с глинобитными стенами нельзя назвать дачей – обстановки никакой, несколько железных кроватей, столы и скамьи из белого струганого дерева. Огромный плодовый сад запущен, деревья разрослись, раскинув над заглохшими дорожками мохнатые цветущие ветви.
– Зато летом тень, хорошо стихи писать! – весело говорит Самед.
Он сам разделывает тушу джейрана, закатав рукава белой рубашки, и умудряется это делать так легко и красиво, что на рубашке не остается ни одного пятнышка. Потом он накалывает мясо на вертел, сам жарит его на раскаленных углях, с гордостью преподносит гостям и требует одного: по заслугам оценить его кулинарное искусство.
Он ведет нас к морю, которое шумит за поворотом проселочной дороги. Море здесь вольное, шумное, совсем не такое, как в Баку, где оно укрощено берегами бакинской бухты. Волны, взметывая белую пену, взлетают и разбиваются о берег. Самед легко взбирается на большой камень, тянет нас за собой, обнимает за плечи и долго стоит молча, с наслаждением подставляя соленым брызгам густые и вьющиеся, но уже с сильной проседью волосы.
– Хорошо разговаривают! – говорит он, кивая на волны.
Возвращались мы очень медленно. Самед читал Пушкина, одно стихотворение за другим, на память. Он перевел на азербайджанский язык «Евгения Онегина» и знал наизусть почти весь роман.
– Я всегда был нетерпелив в чтении, – говорит он, прерывая сам себя. – Прозу читал с усилием, а стихи без конца. Я не могу без них жить, они запоминаются сразу.
Слушая Самеда и разговаривая с ним, все время ощущаешь, что это поэт не только талантливый, но и умный, думающий. И ум этот не от мелочной начитанности, которая людям не очень даровитым с успехом заменяет талант и подчас создает репутацию больших ученых. Порою даже мне нетрудно заметить те или иные пробелы в его чтении, но Самед этого не скрывает и не стыдится, а с интересом и благодарностью воспринимает всё новое, расспрашивает. У него широкий шаг в жизни, и то, что он читал, давало ему в тысячу раз больше, чем другому целая энциклопедия Брокгауза и Эфрона.
…За городом хорошо, но надо торопиться в Баку. Сегодня Самед ведет нас на представление своей пьесы «Вагиф». По дороге он рассказывает, с каким увлечением писал ее.
– Даже маленького сына, который родился, когда я работал над пьесой, мы назвали Вагиф…
По его рассказам мы чувствуем, как много личных своих черт вложил Самед в образ Вагифа.
Поднимается занавес, и перед нами проходит на сцене жизнь и судьба великого азербайджанского поэта, жившего в далеком XVIII веке. Поэт, просветитель, большой государственный деятель, казненный вместе со своим сыном по приказанию одного из местных феодалов, Вагиф, воссозданный Самед ом Вургуном, сердечен и обаятелен, прост и велик.
Спектакль идет на азербайджанском языке, и Самед садится между нами и негромко переводит пьесу. И оттого ли, что это делает автор, стараясь донести до нас не только формальное совпадение слов, но и самую мысль и музыкальный строй фразы, пьеса волнует нас. Невольно думаешь о том, что только обладая строгим вкусом и талантом, одновременно мужественным и нежным, можно создать такое произведение, близкое к утраченной традиции Шиллера, романтической и героической.
12
Работа по составлению и редактированию сборника была в основном закончена, и Самед предложил нам проехать с ним по Азербайджану и побывать на его родине, в Казахе.
Что это было за путешествие! Но тут возникает неожиданная трудность. Нет, не потому, что время стерло из памяти впечатления от этой поездки. Хорошее не забывается. Для того чтобы объяснить эту трудность, мне придется забежать вперед…
Шел июнь 1956 года. Мы только что похоронили Александра Фадеева и знали, что на нас надвигается новая беда. В Баку задыхался от рака легких Самед Вургун. Но пока дорогой тебе человек жив, нельзя поверить в возможность его смерти. И мы не верили. Но вот пришли утренние газеты, и из черной рамки взглянуло на нас постаревшее, но по-прежнему вдохновенное и диковатое лицо Самеда. Я не могла удержаться от слез. И, утешая меня, Юрий Николаевич сказал:
