Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр
Другая сказка Перго обладает большей онирической ценностью. «Подземное изнасилование» (р. 77) может служить примером несложного сгущения лабиринтных и сексуальных грез. В подземных коридорах самка крота убегает от самца, и весь лабиринт превращается в сексуальное преследование – а это новое доказательство того, что в онирическом стиле вещи становятся действиями, а обрисовывающие имена – активными глаголами[327].
Впрочем, под всеми этими формами, чересчур замаскированными и весьма отчетливыми образами животных, мы, надо полагать, найдем человеческие впечатления. Луи Перго справедливо верит в то, что ему удастся заинтересовать большое количество читателей. Если каждый читатель пожелает заняться самоанализом, он не преминет признать, что с этим повествованием его связывает именно онирический интерес. Обретенные человеческие впечатления являются человеческими грезами, подземными грезами, работающими в любом человеческом подсознании.
X
Одна из чрезвычайно любопытных черт сокровенных метаморфоз образов – то, что эти метаморфозы редко бывают холодными. Какими бы суровыми ни были мучения попавшего в лабиринт, ему ведомо блаженство тепла. Грезы, вытягивающие грезовидца, возвращают его к блаженству протоплазмы. Множество подтверждений тому мы найдем в космогонии Розанова, так хорошо охарактеризованной Борисом Шлёцером. С точки зрения Шлёцера, Розанов – «человек из внутреннего подполья», «мягкий, студенистый», «лишенный спинного хребта» человек, бредущий внутри самого себя. В сравнении с Ницше, пыл которого «оставляет угли, насколько же Розанов кажется тяжеловесным и тусклым! Он теплый, но какой-то влажной и животной теплотой. Это потому, что он мыслит кожей, животом, а точнее говоря – собственным полом». И тогда кожа становится коридором (couloir), где плоть познаёт медлительные и тепловатые течения (coulées). «Дело Плоти, – говорит Розанов, – и суть космогонии»[328]. Плоть заключает в себе все жизненное тепло. И ничего удивительного, что из глубины своей грезы Розанов сказал: «Я похож на младенца в утробе матери, но которому вовсе не хочется родиться… Мне и тут тепло»[329],[330].
«В стихии холода, – также пишет Розанов, – есть что-то враждебное организму человеческому»[331]. Мы не встречаемся с холодом при должном осознании органической жизни, жизни протоплазмы. «Он боится холода, и как-то душевно боится, а не кожно, не мускульно»[332]. По существу, как мы уже замечали, холод останавливает не только мысли, но и сами грезы. Не бывает глубинного ониризма холода, и в той мере, в какой лабиринт представляет собой глубинную грезу, не бывает холодных лабиринтов.
Холодный лабиринт, жесткий лабиринт – все это онирические продукты, более или менее упрощенные деятельностью интеллекта.
XI
В этюде по осмыслению образов не следует забывать об анализе определенных типов отвращения, играющих важную роль при оценке труда. Например, реальная жизнь в лабиринтах рудников зачастую описывается как жизнь грязная. С ней сопрягается отвага быть грязным[333].
Приведем две картины – одну нарисовал пролетарий, а другую – буржуа.
«Шахтер, – пишет Викки Баум[334], – это нагой, черный и изнуренный человек, скрючившийся во внутренностях земли… ноги у него мокнут в воде, спину у него ломит, плечи болят, и с них всегда градом течет пот…» Когда он проталкивает вагонетку по узкой штольне,
в нем зачастую не бывает ничего человеческого… он наклоняется вперед так сильно, что можно подумать, будто он ползет на четвереньках. Лицо у него – черная и изборожденная морщинами маска, с белыми глазными яблоками, с синими и блестящими от пота веками, с зубами, как у зверя. Челюсти его жуют тяжелый воздух шахты; иногда он кашляет и выплевывает какую-то черноватую слизь.
(Arrêt de Mort. Trad., p. 129)
Вспомнив черный реализм труда, теперь посмотрим, как воображение похваляется всего лишь спуском в шахту, словно подвигом. Вместо опасностей реальных и неустранимых воображение находит воображаемые. В своих «Воспоминаниях юности» Рёскин пишет: «Когда мне удавалось спуститься в шахту, радость моя не ведала границ» (Trad., р. 79). Это бесхитростное признание, к которому трудно проникнуться интересом при быстром чтении, обретает определенные психологические отзвуки, если мы поместим его в необычный контекст воспитания юного Рёскина. И действительно, Рёскин добавляет (р. 79):
Разрешая мне вот так предаваться страсти к подземельям, мои родители проявляли доброту, коей я тогда не мог уразуметь, ибо матери моей было противно все грязное, а моему очень нервному отцу всегда грезились обрушившиеся лестницы и несчастные случаи, что не мешало моим родителям следовать за мной повсюду, где я загорался желанием побывать. Отец отправился со мной даже на страшный рудник Спидвелл в Каслтоне, куда я спустился не без волнения – признáюсь – единственный раз.
Соотнесем эту манию обрушивающихся лестниц с другим рассказом, где Рёскин напоминает нам, что «стоило ему упасть на лестнице… как его немедленно секли» (р. 10). Упасть на лестнице, упасть с лестницы – вот, стало быть, моральные запреты. Относительно такой дисциплины Рёскин – с какой амбивалентностью! – сообщает, что он обязан ей «научением безопасным и непреложным методам жизни и движения».
Идеал чистоплотности у матери, потребность в безопасности у отца придают отваге ребенка, исследующего шахту, весьма специфический психологический оттенок. Настоящие препятствия – не столько в опасностях рудника, сколько во враждебном настрое родителей. Если мы проанализируем подземные страхи, мы порою будем находить в них следы социальных запретов. Воля к исследованию подземелья, некоторое время одушевлявшая юного Рёскина, во многих отношениях была скрытой волей к тому, чтобы вырваться из-под достаточно мелочной опеки, когда наказывают за падение и за испачканный костюм. Право быть грязным можно счесть символом других прав. Существуют тысячи форм отстаивания воли к власти. И не всегда наиболее косвенные его формы являются слабейшими.
XII
Разобравшись во всяких амбивалентностях, имеющих отношение к подземным образам, поняв всевозможные виды взаимодействия между ценностями черноты и нечистоплотности, мы меньше поразимся, встретившись с литературными разработками темы клоаки.
Довольно многочисленные вариации на эту тему мы обнаружим в творчестве Виктора Гюго. «В своей первозданной форме, – говорит Гюго, – сточные канавы отвергали определенные маршруты» (Les Misérables. V, р. 164. Éd. Hetzel). Чудовищный Город «непостижим», из канализации под городом «не найдешь выхода», «при смешении языков произошло смешение подземелий; Лабиринт образовался вместе с Вавилоном».
Сближение клоаки с лабиринтом проявляется у Виктора Гюго по многим характерным чертам:
Клоака реагирует
