Всевышний - Морис Бланшо
– И это произошло с близкими Роста?
– Пансионерка живет здесь, – со смехом продолжал он, – и могла бы рассказать вам всю эту историю. С тех пор Рост стал героем, легендарной фигурой; он давит своим превосходством других, кому не выпало умереть настолько необыкновенным образом. Ну, что вы на это скажете? Если задуматься, – добавил он, исподволь в меня вглядываясь, – разве те, кто, как вы говорите, выматывает болезнь, кто заставляет ее тянуться и выживать, у кого хватает сил носить ее в себе и делать достаточно цепкой, чтобы заразить все встречное, не столь же важны, как и другие, которые увязают и исчезают за считаные часы?
– Что!?
– Да, леденить людей ужасом, затягивать их в болезнь, заставляя ее бояться, – это впечатляет, это геройство, но у этой драмы нет завтрашнего дня. Нужно также, чтобы хворь жила, поймите, нужно, чтобы болезнь работала в глубину, неспешно, без конца, чтобы у нее было время преобразить то, чего она касается, чтобы она обратила каждого в могилу и чтобы эта могила оставалась отверстой. Так надо! Именно так окажется заражена история.
Он воодушевился, приподнялся на постели, и тем не менее для меня это были все те же старые фразы, термины которых он вы́носил в былые времена, когда еще пребывал в добром здравии, и повторял теперь, поскольку в голове у него больше ничего не было. А у меня в это время пылала рука!
– Я жутко страдаю. Боже мой, почему вы меня укусили? И я, я тоже в конце концов подожгу эту халупу! И вы, в вашем теперешнем состоянии, все еще продолжаете рассуждать по поводу своих бредней? Вы в самом деле думаете, что эпидемия изменит ход событий? Вы полагаете, что из-за вашей болезни мир окажется потрясен?
– Да, – мрачно бросил он.
– Ну ладно, так почему же вы даете себя лечить? Почему вас лечат?
Он посмотрел на меня с обезумевшим видом, и в его взгляде я мог прочесть примерно следующее: «Но нас особенно и не лечат, нас, скорее, оставляют подыхать!»
– Лечение составляет часть болезни, – неуверенно произнес он.
Болезнь заражает закон, когда закон заботится о больном, – ну да, у него в голове, должно быть, припасены максимы подобного толка. Я принялся расхаживать, кружить перед кроватью. Ах, никому не дано знать, что значит гореть! У меня по руке поднималась своего рода лава: огонь, металлический огонь, в тысячу раз более ужасный, чем тот, что сжег все эти дома.
– У вас странное выражение лица, – пробормотал он.
– При чем тут мое лицо? Вам всего-то и нужно сказать: я заражен до костей, со мной будет как с вами. И что дальше? Будут миллионы больных, трупов, инвалидов, безумцев, вы пройдете длинный путь! И что при этом изменится? Вы пытаетесь утешить себя суевериями. Воображаете, что сможете покончить с законом. Но закону только на пользу ваши болезни и горы трупов. Вы уничижаетесь без всякой пользы. И я, поскольку знаю это, еще ничтожнее, чем вы.
Я понял, что он прилагает огромные усилия, чтобы помешать мне расхаживать взад-вперед, он следил за мной глазами, я кружил ему голову.
– Где Буккс? – спросил я, останавливаясь.
Он в замешательстве покачал головой. Он наблюдал за мной, и его выражение что-то мне напоминало: он смотрел на меня с уважением, да, с увлечением, почтением, и в то же время казалось, что он надо мной насмехается. «Но что же должно со мной произойти?» – подумал я.
– Это правда, – спросил он, – что вы произвели на него впечатление?
– Нет, надеюсь, что никакого впечатления я на него не произвел. Почему вы меня об этом спрашиваете?
– Потому что вы впечатлили и меня. А Буккс очень сильный человек, очень тертый, и, заметьте-ка, он безумен. Его никому не превозмочь.
– Вы до такой степени верите в то, что он делает?
– Для меня он как пес, – сказал он мечтательным тоном. – Как пес, он не может оставаться на одном месте, он потрясающий, он все переворачивает вверх дном, ищет, рыщет и внезапно засыпает, ибо, не забывайте, его кровь может спать. В тюрьме он спал неделями; он спал даже стоя.
– В тюрьме?
– Да.
– Буккс сидел в тюрьме?
– Ну конечно. Вы этого не знали? Иначе как бы я с ним познакомился? Мы были товарищами по карцеру. Вы никогда не сидели в тюрьме?
– Нет. Мне даже в голову не приходило, что я могу туда попасть.
– Я провел там треть своей жизни. Половина этого времени прошла в карцере. В ту пору наказание карцером отбывалось на дне обширной цементной ямы, поделенной на отдельные боксы. Это была самая настоящая могила, узкая и длинная; дно ее было сильно стиснуто; скаты круто поднимались кверху, слегка расходясь в стороны.
– Постойте! Я не хочу знать все эти подробности.
Но слова так и текли у него изо рта, казалось, он должен был осушить целое море, вывести наружу тысячи потоков, которые, стекаясь из всех точек его жизни, спешно искали выход для своих черных ручьев. Теперь, закрыв глаза над своими воспоминаниями, он выглядел как старик, совсем как тот старец, что лежал по соседству и, набросив на голову полу своей накидки, наблюдал за мной с нравоучительным видом; казалось, слово «болезнь» подходило ему заведомо не вполне или, по крайней мере, не все время.
– Стенки между боксами были тонкими, но каждый бокс отделялся от других пустым пространством, и, чтобы общаться со своими соседями, приходилось стучать достаточно сильно, так что было слышно надсмотрщикам наверху; они, впрочем, не пытались нас утихомирить, а хотели подслушать и доложить, о чем мы переговариваемся.
– Почему вы попали в тюрьму?
– По техническим причинам, за нарушение правил. Я был обвинен в том, что по поручению заводов подпольно собирал у себя в гараже новые машины, которые не подвергались производственному контролю.
– И
