Время Культуры - Ирина Исааковна Чайковская
Лев Зильбер
И знаете, как он учил? У Венгерова были снимки со всех пушкинских рукописей Румянцевского музея, и он давал их студентам, в то время как в рукописный отдел музея их не допускали. Вот она разгадка, отчего на этом поразительном по эффективности семинаре воспитались такие штучные текстологи-пушкинисты, как Сергей Бонди, Николай Измайлов, Виктор Томашевский, Юрий Тынянов…
Кстати, Венгеров был евреем-выкрестом, родившимся в местечке, но посвятившим себя русской культуре и Пушкину — дело, которое продолжили и развили его талантливые ученики.
Много лет назад я сделала интервью с ленинградкой, ныне жительницей Чикаго, Татьяной Белогорской, в котором она рассказывала о своих предках, Семене Венгерове и его прославившихся каждая на своем поприще сестрах. Это интервью было напечатано в каком-то богом забытом издании, его, к сожалению, нет в интернете. Вижу, что нужно его туда поставить. (Вставка: сейчас это интервью можно прочитать у нас в ЧАЙКЕ от 2 апреля 2016).
Юрий Тынянов не подходил своему времени, был для него чужим. Он работал корректором в издательстве, хотя был эрудитом-филологом и писателем Божьей милостью. Директор издательства, которому Тынянов принес свой первый роман «Кюхля», о Вильгельме Кюхельбекере, был несказанно удивлен…
Почему Юрий Николаевич, одновременно с литературоведческими статьями, стал писать исторические романы? Наверное, не стоит забывать, что уход в историю был почти единственным способом быть напечатанным в Советской стране.
Но были и еще причины.
Вот его важное признание: «Моя беллетристика возникла… из недовольства историей литературы, которая скользила по общим местам и неясно представляла людей… Я и теперь думаю, что художественная литература отличается от истории не «выдумкой», а большим, более близким и кровным пониманием людей и событий, большим волнением о них». Как говорится в Евангелии, ты сказал!
Вот оно главное слово — «волнение». Тынянов проживает чужую биографию, для него нелепый несломленный Кюхля, видящий все наперед Грибоедов, пылкий Пушкин — близкие люди, словно «кровные» родственники, он не только их понимает, он ощущает их боль, как свою.
Есть у Тынянова статья, с которой, кажется, не согласился ни один пушкинист. Она моя любимая с юности, сейчас я ее перечитала, и оказалось, что помню чуть ли не все доказательства и приведенные цитаты.
Статья называется «Безыменная любовь» и посвящена пушкинской утаенной любви, прошедшей через всю его жизнь. Пушкинисты называют разные имена — Мария Голицына, Мария Раевская-Волконская…
Тынянов говорит об Екатерине Андреевне Карамзиной, второй жене историка. С ней Пушкин-отрок познакомился в Царскосельском Лицее, по соседству с которым в Китайском домике жили Карамзины. Екатерина Андреевна на 20 лет была старше Саши Пушкина, она была женой знаменитого писателя и царского историографа. Потому свою страсть юный поэт должен был таить про себя, потому он называет ее безумной:
Блажен, кто в страсти сам себе/без ужаса признаться смеет!
Тыняновым объясняются непонятные строчки в элегии «Погасло дневное светило», толкуется посвящение к «Полтаве», находится адресат стихотворения «На холмах Грузии», написанного перед женитьбой поэта и обычно относимого к Наталье Гончаровой.
Однако в черновике стихотворения (этот черновик впервые прочитан Сергеем Бонди!) читаем: «Я твой по-прежнему/ Тебя люблю я вновь/ И без надежд и без желаний/ Как пламень жертвенный чиста моя любовь/ И нежность девственных мечтаний…»
Девственные мечтания… Здесь речь идет об отроческой, не нашедшей удовлетворения, утаенной любви…
Тынянов один за другим завязывает узелки в своем плетении. Пушкин пишет: «Я помню столь же милый взгляд/ И красоту еще живую».
Что это значит «еще живую»? Да то и значит, что Екатерина Андреевна, чьи портреты, увы, не сохранились, была еще молода и хороша, когда поэт впервые ее увидел.
По мысли Тынянова, именно она уговорила мужа, важного при дворе человека, заступиться за юношу-поэта, которого Александр Первый хотел сослать за вольнодумство в Сибирь или на Соловки. А потом, перед своей женитьбой, Пушкин просит Вяземского сообщить о ней Карамзиной и спросить ее мнения. Он написал ей письмо, Карамзина ответила, прося Наталью Николаевну составить счастье своего мужа. Жене — не мужу «составить счастье» своего супруга.
Именно о ней, Екатерине Карамзиной, вспомнил Пушкин перед смертью. За ней послали, и он попросил ее его перекрестить.
Ей-богу, гипотеза Тынянова для меня давно уже стала истиной. Могу сказать словами самого Тынянова: «… и тогда приходит последнее в искусстве — ощущение подлинной правды, так могло быть, так, может быть, было».
И знаете, о чем я подумала? Почему наша душа так жаждет, чтобы у Пушкина была одна единственная женщина, любовь к которой прошла от начала до конца жизни?
Объяснить это можно древней традицией. У каждого из билейских патриархов была своя «пара»: у Авраама — Сарра, у Исаака — Ревекка, у Иакова — Рахиль. «Многоженец» царь Соломон воспел возлюбленную — Суламифь. Женатый Данте — прославил в веках Беатриче, книгочей и монах Петрарка — оставил в веках имя Донны Лауры. Пушкинский Дон Гуан в минуту гибели восклицает: «Я гибну — кончено — О Дона Анна!», и не значит ли это, что вдова Командора стала единственной настоящей любовью этого повесы и губителя женщин?
Варенька Лопухина у Лермонтова, Полина Виардо у Тургенева… есть определенная потребность, чтобы, сколько бы женщин ни было в жизни писателя, непременно была одна — истинная.
Вспомним, что даже Иосиф Бродский свой предсмертный сборник любовной лирики посвятил одной женщине, перепосвятив ей все свои стихи, обращенные к другим женщинам…
Порой мне кажется, что и в жизни самого Тынянова могло быть что-то похожее.
Всю жизнь он любил больше всего стихи и поэзию, всю жизнь переводил своего любимого Гейне, одновременно беспощадного сатирика и нежнейшего лирического поэта. В Тынянове тоже бродили две эти стихии.
Свой сатирический дар он великолепно воплотил в повести «Подпоручик Киже». Одноименный фильм снят по сценарию Юрия Тынянова, — кафкианский сюжет потребовал кафкианских художественных средств.
По-моему, фильм получился замечательный, Павел и его царство-государство показаны в лучшем виде. Да как показаны! Не обнажается ли перед зрителем работа всей бездушно механической государственной махины, во главе которой стоит безумный само дур-император?
Что до лирики, то один из тыняновских переводов из Гейне, мне хочется здесь привести.
Не верую я в Небо,/ Ни в Новый, ни в Ветхий Завет,/ Я только в глаза твои верю,/ В них мой небесныый свет…
Ни верю я
