Марина Сербул - Дела давно минувших дней... Историко-бытовой комментарий к произведениям русской классики XVIII—XIX веков
Их самих такое «отражение» отнюдь не привлекало. В романе Чернышевского «Что делать?» (1863), помимо всего прочего, содержалась и полемика с «Отцами и детьми». Чернышевский «дал и образец – «чем должен быть развитый человек» (Рахметов), – и обычную норму – чем «бывают теперь молодые люди» (Лопухов, Кирсанов, Вера Павловна)» (В. Мысляков).
Сам Тургенев уверял читателей: «Не в виде укоризны, не с целью оскорбления было употреблено мною это слово: но как точное и уместное выражение проявившегося – исторического факта; оно было превращено в орудие доноса, бесповоротного осуждения, – почти в клеймо позора».
И все же определенные предпосылки для такого понимания нигилизма и «базаровщины» в романе содержались. Как отмечает В. Троицкий, «Базаров «хватает через край»… нередко не просто заостряет, но упрощает суждения. Здесь и проскальзывает тот анархический нигилизм, который делает героя уязвимым для критики». Справедливости ради стоит вспомнить, что во вторую часть романа по настоянию редактора «Русского вестника» М. Каткова, где роман, как мы знаем, печатался, был внесен ряд исправлений, в результате которых «…облик Базарова… настолько изменился, что перед читателем как бы встали два разных героя (П. Пустовойт). И вторая «ипостась» Базарова была грубее и примитивнее первой. Читатель, упускающий из виду эти обстоятельства, рискует получить неадекватное впечатление об авторском замысле и его окончательном воплощении.
«Вещные» характеристики персонажей
Сосредоточив внимание на идеологических проблемах, Тургенев тем не менее остается художником-реалистом, оперирующим детальным изображением внешности персонажей, их одежды, интерьеров, среди которых проистекает действие. И все детали описания работают на центральную мысль произведения.
Обратимся к примерам. В главе IV сначала дается портрет Павла Петровича, а затем описываются его одежда и манеры. Несмотря на то что он живет в деревне, где обычно не так строго следят за соблюдением «хорошего тона», Павел Петрович педантично продолжает следовать усвоенному еще в тридцатые годы стилю и образу жизни – ничего другого у него за душой не осталось, и это единственное средство не потерять уважения к собственной персоне. Его основное место пребывания – «изящный кабинет, оклеенный по стенам красивыми обоями дикого цвета, [46] с развешанным оружием на пестром персидском ковре, с ореховою мебелью, обитой темно-зеленым трипом, [47] библиотекой renaissance [48] из старого черного дуба, с бронзовыми статуэтками на великолепном письменном столе, с камином…». Стиль этот (его как новинку исповедует еще Онегин) словно законсервирован удалившимся от света Павлом Петровичем.
Подробнейшим образом описана комната Фенечки, «небольшая, низенькая», которая была «очень чиста и уютна». «В ней пахло недавно выкрашенным полом, ромашкой и мелиссой. Вдоль стен стояли стулья с задками в виде лир; они были куплены еще покойником генералом в Польше, во время похода; в одном углу возвышалась кроватка под кисейным пологом, рядом с кованым сундуком с круглою крышкой. В противоположном углу горела лампадка перед большим темным образом Николая-чудотворца; крошечное фарфоровое яичко на красной ленте висело на груди святого, прицепленное к сиянию; на окнах банки с прошлогодним вареньем, тщательно завязанные, сквозили зеленым светом; на бумажных их крышках сама Фенечка написала крупными буквами «кружовник»; Николай Петрович любил особенно это варенье. Под потолком, на длинном шнурке, висела клетка с короткохвостым чижом; он беспрестанно чирикал и прыгал, и клетка беспрестанно качалась и дрожала: конопляные зерна с легким стуком падали на пол. В простенке, над небольшим комодом, висели довольно плохие фотографические портреты Николая Петровича в разных положениях, сделанные заезжим художником; тут же висела фотография самой Фенечки, совершенно не удавшаяся… а над Фенечкой – Ермолов, в бурке, грозно хмурился на отдаленные Кавказские горы из-под шелкового башмачка для булавок, падавшего ему на самый лоб».
Тургенев прибегает здесь к гоголевской «вещной» манере письма, посредством которой психология героя передается через окружающие его предметы домашней обстановки. Как на ладони предстает перед читателем маленький и аккуратный мирок девицы, воспитанной в мещанском доме. И в этой аккуратности и ограниченности угадывается будущая мать семейства, наподобие матери Базарова, за всю жизнь прочитавшей только одну книгу, но отлично справляющейся с хозяйством.
Одновременно с этим здесь дан и дополнительный штрих к характеристике Николая Петровича. Его, конечно, немного шокирует эта мещанская обстановка, но по мягкости и деликатности натуры он не собирается переделывать Фенечку, понимая, что иначе ей станет неуютно.
С помощью обстановки характеризуются и другие персонажи романа. У старшего Базарова «весь… домик состоял из шести крошечных комнат. Одна из них, та, куда он привел наших приятелей, называлась кабинетом. Толстоногий стол, заваленный почерневшими от старинной пыли, словно прокопченными бумагами, занимал весь промежуток между двумя окнами; по стенам висели турецкие ружья, нагайки, сабля, две ландкарты, какие-то анатомические рисунки, портрет Гуфеланда, вензель из волос в черной рамке и диплом под стеклом; кожаный, кое-где продавленный и разорванный, диван помещался между двумя громадными шкафами из карельской березы; на полках в беспорядке теснились книги, коробочки, птичьи чучелы, банки, пузырьки; в одном углу стояла сломанная электрическая машина».
Перечень предметов, наполняющих кабинет Василия Ивановича, воссоздает историю его жизни и круг его интересов. И у Павла Петровича на стене висит оружие на персидском ковре, но у него это элемент декорума, не больше. Ружья и сабли у Василия Ивановича – память об участии в турецкой войне. О стремлении быть с веком наравне свидетельствуют книги и электрическая машина, хотя бумаги почернели от пыли, книги перемешаны с банками и пузырьками, машина сломалась…
На этой машине стоит задержать внимание. Она представляла собой два стеклянных диска с наклеенными по радиусам суконными полосками. С помощью ручного привода диски вращались и исторгали электрические заряды. Еще и в XX веке такие машины можно было видеть в школах, где они употреблялись в демонстрационных целях. А во времена Василия Ивановича такие машины использовались иначе: электрическими разрядами лечили от «апоплексии» – чрезмерной тучности и высокого кровяного давления. Правда, об измерении давления тогда и не помышляли, да и само давление крови еще не было открыто, но все же считалось, что электрические разряды улучшают самочувствие пациента.
Примечательно здесь и упоминание Гуфеланда. Знаменитый некогда немецкий врач, профессор Йенского и Берлинского университетов, В. Гуфеланд (1762–1836) пользовался в свое время огромной популярностью благодаря тому, что он в многочисленных работах по антропологии, статистике медицины, эпидемиологии и хирургии излагал практические рекомендации в очень простой и доходчивой форме, а издаваемый им «Журнал практической медицины и хирургии» (1795–1836) был тогда самым солидным органом медицинской прессы.
Но все это уже безнадежно устарело, как и френология, и Шенлейн, и Радемахер, о знакомстве с теориями которых не без скромной гордости упоминает отставной штабс-лекарь. Немецкий врач И. Шенлейн (1793–1864) был сторонником точных методов исследования больного (выстукивание, выслушивание, химический анализ и т. п.). И. Радемахер (1779–1849) в свое время пытался совершить переворот в медицине, изыскивая специфическое лекарственное средство от каждой отдельной болезни.
Иронизирующий надо всем, что относится ко «дню вчерашнему», Базаров спрашивает отца: «А в Радемахера еще верят в *** губернии?» Однако ирония эта гасится совершенно справедливым ответом Василия Ивановича: «Кто-нибудь новый заменил у вас Радемахера, вы ему поклоняетесь, а через двадцать лет, пожалуй, и над тем смеяться будут». И в самом деле: Л. Бюхнера Базаров считает ученым основательным, соответствующим запросам времени, а к восьмидесятым годам учение Бюхнера было развенчано.
Среди прочих персонажей романа несколько особняком стоит Одинцова, единственный человек, перед которым Базаров поначалу испытывает некоторое смущение. И Аркадия Одинцова поразила «достоинством своей осанки». Но автор дезавуирует эти впечатления, словно исподволь сообщая, что основные достоинства Одинцовой покоятся на прочной материальной основе. «Усадьба, в которой жила Анна Сергеевна, стояла на пологом открытом холме, в недальнем расстоянии от желтой каменной церкви с зеленою крышей, белыми колоннами и живописью al fresco над главным входом… <…> Господский дом был построен в одном стиле с церковью, в том стиле, который известен у нас под именем Александровского; дом этот также был выкрашен желтою краской, и крышу имел зеленую, и белые колонны, и фронтон с гербом. <… > К дому с обеих сторон прилегали темные деревья старинного сада, аллея стриженых ёлок вела к подъезду».
