Нина Молева - Тайны Федора Рокотова
В куракинском доме на Мясницкой, там, где сегодня стоит здание Почтамта, на постоянных праздниках и застольях собиралась вся Москва. Александра Ивановна не любила чувствовать своего возраста и не давала его чувствовать другим. Шестидесяти шести лет, за шесть лет до написания ее портрета Ф. Рокотовым, она продолжала ездить к брату в Дугино, на Смоленщину, на охоту. Старая Куракина, как называли ее в Москве, занималась самой широкой благотворительностью, любила простой стол, но все это скрывала, чтобы не нарушать привычного для окружения светского образа жизни. Навязывать кому-либо свои вкусы никогда не было ее особенностью. Мало кто мог дождаться такой надписи на могильной плите, которая появилась над погребением А. И. Куракиной в московском Новоспасском монастыре: «И хотя и не уединилась от светской жизни, но все время содержала и отправляла со всею строгостию монашеские правила и пост, и Всевышний благословил ее видеть сыны сынов своих».
Любила ли А. И. Куракина живопись, понимала ли в ней толк, во всяком случае, портретами увлекалась, собирала их и заказывала у модных художников. Едва ли не первым ее собственным изображением было полотно Г. Гроота, представляющее великолепную красавицу в платье по моде двадцатых годов XVIII века, горностаевой мантии и россыпи фамильных бриллиантов. Скорее всего, именно А. И. Куракина настояла на том, чтобы Федором Рокотовым были написаны ее единственный сын Борис-Леонтий и любимая дочь Агриппина. Раз Рокотов удостоился писать саму княгиню, значит, в ее представлении, отвечал всем требованиям портретиста. В одном из писем все тому же любимому внуку, как его называли, «бриллиантовому» Куракину, бабка скажет: «Князь Александр Борисович, друг мой! Благодарствую за письмо и присланный мне ваш портрет, который очень сходен, а я всегда сходство предпочитаю мастерству. А старый отдала, по письму вашему, княгине Аграфене Михайловне (княгиня Барятинская, урожденная Лобанова-Ростовская. — Н. М.), она от него без ума: так рада».
Известны два портрета старой княгини, оба из фамильных куракинских собраний. Первым появился на выставках экземпляр, хранившийся в петербургском доме семьи и ныне входящий в экспозицию Екатеринбургской городской картинной галереи. В 1902 году на выставке «150 лет русской портретной живописи» он фигурировал как работа рокотовского круга с упоминанием о существовании его аналога в саратовском имении Куракиных «Надеждине». Никакими надписями холст не отмечен. Надеждинский портрет был включен в Таврическую выставку 1905 года, затем перешел в собрание И. С. Остроухова, а с 1929 года в Третьяковскую галерею. И. Э. Грабарь безоговорочно отнес его к рокотовским подлинникам. К тому же оборот этого холста снабжен старой надписью: «Супруга покойного обер-шталмейстера князь Александра Борисовича Куракина княгиня Александра Ивановна урожденная Панина от роду 72 лет списана 1783 году скончалась 1786 февраля 11». По всей вероятности, заказывает старая Куракина свой портрет для детей и внуков после неожиданной смерти своего любимого брата Никиты Панина, скончавшегося в конце марта 1783 года.
Сомнения в авторстве Рокотова… Может быть, здесь они вызывались возрастом изображенных лиц. Непривычно было видеть художника автором портретов стариков. Преклонные годы моделей требовали и иные приемы письма. По-иному раскрывал здесь художник и внутренний мир человека. В портрете А. И. Куракиной светлеет фон. Ф. Рокотов мельчит разделку тканей, обращает внимание на фактуру материалов, чтобы смягчить ощущение разрушения, которое неизбежно приносят годы, — отяжелевших, трудно поднимающихся век, запавших щек, стянутого в ниточку беззубого рта, глубоких складок и вялой, дряхлеющей кожи. И та же бесконечная усталость гасит блеск равнодушно смотрящих глаз. Но таким видится художнику край жизни именно этой женщины. Что-то должно было случиться, и случиться совсем недавно, чтобы так круто изменить внутреннее состояние жизнелюбивого и энергичного человека, породить внутреннюю настороженность, с которой смотрит на зрителя старая Куракина.
И какой же иной предстает старость на другом рокотовском портрете — «Дарьи Григореевны Ждановой», как гласит надпись на обороте холста. В той же надписи названо имя художника и год написания портрета — 1781.
Жданова так же стара, как Куракина, но одета гораздо проще — в глухое черное платье и белый чепец с почти кокетливой голубой лентой. Решительность ее поворота к зрителю говорит о сохранившейся энергии, четкие черты морщинистого лица и плотно сжатый рот — о незаурядной воле. Дарья Григорьевна может сказать свое слово, где-то прикрикнуть, пригрозить, настоять на своем. И может быть, перемена, которая, в представлении художника, совершается с годами в человеке — это отход от постоянно сменяющихся настроений молодых лет к постоянному проявлению характера старости. К прозрениям Федора Степановича Рокотова-живописца теперь уже присоединялся жизненный опыт человека, приближавшегося к своим шестидесяти годам.
Весна девяностых годов
Великая Москва лежит перед глазами
С Кремлем, возвышенным во образе венца;
Пред взорами Москва — и нет Москвы конца.
А. Ф. ВоейковЭта семейная легенда была записана Л. Н. Толстым уже на склоне лет в его «Воспоминаниях детства».
Г. А. Потемкин, заботясь о выдаче замуж очередной своей племянницы, обратился с соответствующим предложением к блестящему генерал-аншефу екатерининского двора С. Г. Волконскому. Князь не только не оценил оказанной ему чести, но в своем категорическом отказе использовал даже не слишком литературные выражения, заявив, что не желает прикрывать своим именем чужие грехи. Вспыхнула ссора, грозившая немалыми неприятностями генералу, но «златовласая Пленира», как называл ее Г. Р. Державин, «Улыбочка» — Варенька Энгельгардт, судьба которой беспокоила Потемкина, неожиданно и вопреки желанию дяди устроила сама свою судьбу. Ее выбор пал на красавца С. Ф. Голицына, разделившего ее чувства. Молодые поженились. В том же 1779 году женился и С. Г. Волконский, решивший на всякий случай обезопасить свое доброе имя. Женой генерала стала тридцатилетняя и никак не блиставшая внешностью княжна Е. Д. Трубецкая.
Обе семьи поселились в Москве, к тому же неподалеку друг от друга. Волконским принадлежал дом на Воздвиженке, Голицыным — чуть не половина начавшегося от Арбатской площади Никитского бульвара. Со временем, забыв прошлое, соседи подружились и стали мечтать породниться, тем более что у Голицыных было десять сыновей, а у Волконских единственная дочь Марья, родившаяся, когда матери исполнилось сорок лет. Марья Волконская и в самом деле влюбилась в одного из Голицыных, родители назначили день свадьбы, но накануне венчания жених умер от простудной горячки. Шестнадцатилетняя невеста очень тяжело пережила утрату и только тридцати лет дала согласие выйти замуж за Николая Ильича Толстого. Тем не менее память о первом женихе она продолжала хранить и его именем назвала своего любимого сына Льва.
Л. Н. Толстой говорил, что в жизни его матери единственным смыслом всегда оставалась любовь, сначала к жениху, потом к сыну. Писатель отнесся вполне серьезно к семейному преданию и даже проверял по генеалогическим справочникам сыновей Голицыных, отметив для себя, что Льва среди них не было. Однако сомнения Толстого нетрудно рассеять. Среди детей Голицыных действительно находился сын, родившийся в 1787 и умерший перед своей свадьбой в 1807 году, когда княжне Марье Волконской шел семнадцатый год. Только имя его было дано первенцу Толстых — Николаю, старшему брату писателя. Княжна Марья осталась жить под своим неизменным именем в «Войне и мире», как и ее отец, старый князь Болконский, деливший свою жизнь между Ясной Поляной — «Лысыми горами» и домом на Воздвиженке. Это его на основании одних семейных рассказов и портретов воспроизводит с такой удивительной живостью Толстой:
«Порядок в его образе жизни был доведен до последней степени точности. С людьми, окружавшими его, от дочери до слуг, князь был резок и неизменно требователен, и потому, не быв жестоким, он возбуждал к себе страх и почтительность, каких нелегко мог бы добиться самый жестокий человек. Несмотря на то, что он был в отставке и не имел теперь никакого значения в государственных делах, каждый начальник той губернии, где было имение князя, считал своим долгом являться к нему, и точно так же, как архитектор, садовник или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой официантской. И каждый в этой официантской испытывал то же чувство почтительности и даже страха в то время, как отворялась громадно-высокая дверь кабинета и показывалась в напудренном парике невысокая фигура старика, с маленькими, сухими ручками и серыми висячими бровями, иногда, когда он насупливался, застилавшими блеск умных и точно молодых блестящих глаз. Эта суровость и сухость старика производила на всех окружающих его такое тяжелое впечатление, что даже сама княжна Марья, единственная и любимая дочь князя Болконского, крестилась и шептала молитву, входя в его кабинет».
