Нина Молева - Тайны Федора Рокотова

Нина Михайловна Молева

Тайны Федора Рокотова

Мир Рокотова… Не просто живопись, не просто портреты — целый мир чувств, ощущений, впечатлений художника, воплотившийся в живописных полотнах. Никогда еще в русском искусстве не вырисовывался он так очевидно, трепетно и властно, никогда не захватывал так зрителя, рождая чудо сопричастности к прозрениям и виртуозному мастерству художника.

Есть множество восторженных строк, посвященных рокотовским портретам, их таинственным полуулыбкам и затаенной грусти, переливам настроений и загадочности внутренней жизни. Несравнимо меньше сказано о том, насколько эта загадочность выражала изображенного человека и самого художника. А между тем Федор Рокотов первый, кто в русском искусстве сумел подчинить все средства живописи душевному миру художника — композицию, рисунок, цвет, самое движение кисти, обретшей неожиданную в те годы свободу и выразительность. Такое слияние мазка с душевным состоянием и переживанием художника знали древние китайские рисовальщики. Рокотовская кисть живет постоянным движением — легкая, стремительная, полная неиссякаемой экспрессии. Ее называли нервной и блестящей, ее точнее назвать увлеченной и нетерпеливой в своей увлеченности.

Рокотову нет необходимости все договаривать. Намек, полуслово, росчерк мазка, который ложится сразу во всю длину носа, прокладывая границу света и тени, отчеркивает затененную половину лба, — они как импульс определенного жизненного напряжения и как та самая неповторимая подпись мастера, на которую бесконечно скуп был при жизни Ф. Рокотов.

Художнику незнакомо то сходство, прямое «списывание натуры», которое отличало его предшественников, и в частности Антропова. Он не доискивается черт характера, тех особенностей его проявления, которые умел увидеть Левицкий.

Рокотов весь в напряжении собственных переживаний, собственных чувств, вызванных встречей с человеком, которому предстоит обрести новую жизнь на его холсте. «Живопись есть род мироздания» — для рокотовских портретов эти слова теоретика искусства XVIII века Архипа Иванова обретают совершенно особый и точный смысл.

Слов нет, со времени их создания в холстах Ф. Рокотова изменилось многое — в чем-то неузнаваемо, в чем-то необратимо. Первозданную остроту рокотовской палитры скрыли его же собственные, рокотовские, лаки. Пропуская, как сквозь цветное стекло, лучи света, они вобрали и пригасили всю холодную часть спектра — фиолетовые, синие, голубые, зеленые тона.

Привычный темный флер рокотовских холстов не имел никакого отношения к видению художника. И в реставрационной промывке по-прежнему нельзя с уверенностью сказать, насколько рука реставратора приблизила живопись к авторскому решению. Ближе, дальше — все зависит от ума и таланта этого нового соавтора… Мы снова и снова обращаемся благодарной памятью к непревзойденным мастерам реставрационного дела — Игорю Грабарю и профессору А. А. Рыбникову. Очень многое определяется разносторонностью культуры того, кто берет на себя ответственность вторгаться в мастерство старого живописца, которое слишком легко переиначить в образец собственных домыслов.

Вслед за лаками пришли изменения, порожденные иными особенностями рокотовской технологии. Как и все потретисты тех лет, Рокотов пользовался цветовой сухой подготовкой холста, чтобы по ней в один-два сеанса, стремительно и уверенно прописать лицо и тело. Для Ф. Рокотова все решается до того, как он начинает писать.

Отсюда уверенность манеры, безукоризненная точность летящего по холсту мазка, без колебаний, поправок, возвращений к написанному. Самая сложная и самая богатая по живописным результатам манера «а ла прима», где все возможно лишь один раз, на одном дыхании и где — при удаче! — этому единственному дыханию дана возможность сохраниться навсегда.

Для Ф. Рокотова существовали два вида подготовки: для мужских портретов — теплый тон жженой сиены, для женских и юношеских — холодный, близкий к умбре. Железистые земли — так звучит химическое определение обеих красок. Для живописи это значит постепенное их проникновение в верхние красочные слои, которые неизбежно приобретают соответствующий оттенок. Отсюда теплый коричневатый тон мужских портретов Рокотова и холодноватый женских — еще одно отступление от замысла художника, продиктованное временем, в борьбе с которым бесполезны все усилия реставраторов. Но и помимо совершившегося остается существовать великолепная стихия рокотовской живописи, оживающая неповторимым отношением к человеку — его, рокотовским ощущением.

Его забывают как портретиста еще при жизни и по небрежности продолжают числить среди членов Академии художеств после смерти. Имя Рокотова стирается даже для тех, кого он в свое время писал и кто продолжал жить в долгую полосу его забвения. Незамеченными проходят рокотовские полотна на Исторической выставке портретов лиц XVI–XVIII веков, устроенной в 1870 году Обществом поощрения художников, хотя в составлении ее главная роль принадлежала видному историку искусства П. Н. Петрову. И только рубеж XX столетия ознаменовывается вторым рождением художника. «Выставка русской портретной живописи за 150 лет» 1902 года, «Историко-художественная выставка русских портретов» в Таврическом дворце 1905 года, выставка «Ломоносов и Елизаветинское время» 1912 года, многочисленные публикации журнала «Старые годы», как в нарастающем прибое поднимали все выше и выше имя художника. Круг работ, характер их особенностей, все загадки мира Федора Рокотова, которые стали определяться на первой персональной выставке художника, организованной Третьяковской галереей в 1923 году, на последовавшей за ней выставке рокотовских работ из фондов Русского музея и, наконец, на объединенной выставке 1960 года, ознаменовавшей 150-летие со дня смерти живописца. Теперь число «Рокотовских» стремительно росло, множились споры об отдельных полотнах, датировках, изображенных лицах. И хотя время все так же скупилось на подробности биографии художника, возникала и утверждалась иная, единственно важная для мастера летопись — летопись его жизни в искусстве.

Может быть, так и следует сказать — «феномен Рокотова». Феномен единственного в своем роде возрождения наследия художника — без свидетельств документов и оказавшейся слишком неблагодарной памяти современников, когда полотна не несли ни авторских подписей, ни дат, ни имен изображенных на портретах лиц. «Неизвестная в розовом» и «Неизвестная в платье, отделанном мехом», «Неизвестная в красном» и «Неизвестная в темно-красном» и еще в голубом, белом, сиреневом, желтом, светло-сером, с зеленым бантом или фисташковыми лентами, с капюшоном или в чепце — десятки холстов из собраний семейных и случайных, холстов, сохранивших тень связи с былыми заказчиками и безнадежно лишившихся всякой истории, несущими мнимые подписи других художников и старые надписи, называющие не имеющие отношения к портрету имена.

Проникнуть в мир Федора Рокотова — не значит ли это прежде всего воссоздать обстановку, в которой жили и действовали те, кто остался запечатленным на рокотовских портретах, проследить сложнейшее переплетение исторических событий, частных судеб, характеров и поступков. И чем многограннее характеристика героев Рокотова, их жизненной среды, тем более удивительными в своем человеческом прозрении и неповторимом живописном мастерстве предстают перед нами рокотовские портреты, все творчество художника.

«Кабинет И. И. Шувалова»

Но кто твоих даров, кто вождь был и начало;Чем в жизни сей искусство уж венчало.Ты нежности скажи, кому той подражал?И кто столь юну кисть пристойно воздержал!То Рокотов!..

Вопрос застал Ломоносова врасплох — собирается ли он писать оду в честь вступившей на престол русской императрицы? И это после не успевших еще отзвучать триумфальных панегириков Тредьяковского, сочиненных в честь регента Бирона и опекаемого им самодержца, в пеленках торжественно именованного императором Иоанном VI Антоновичем? Ни в коем случае! Другое дело, если бы речь шла о стихах вроде тех, что ходили в свое время по рукам:

А скотину для чего счастье возвышает?Ими, золотя рога, оное играет;Но как золотом своим скот тот возгордится,То с розгами и краса с головы валится.Пробу видим мы теперь над регентом строгим,Видим оного быком, но уже безрогим.Бывший златорогий преж, тот стал ныне голой,А бодливой регент наш ныне бык комолой.

Да и какое отношение мог иметь вчерашний школяр, чудом попавший для обучения за границу и чудом только что сумевший оттуда вернуться к «цесаревне Елисавет Петровне»? Знал о ней Михайло Ломоносов вряд ли больше любого простого человека — что искала без проку державных женихов, отчаянно боялась монастыря, меняла, как могла, любимцев, рожала время от времени детей, любила охоту и единственное, что и впрямь умела делать, — писать стихи, искусство немалое, которым овладевала в то время вся русская литература. Строки из ее стихов знали, иные даже перелагали на песни, пели в народе: