Делакруа - Филипп Жюллиан
Глава II
Годы ученичества
Искусство есть порок. С ним не сочетаются законным браком, его берут силой.
Дега
Денежные дела, если только о них пишет не Бальзак, довольно скучная тема, и все-таки нам придется ее затронуть и сказать несколько слов о том положении, в каком оказался Делакруа после смерти матери. Его подстерегала нищета; всей душой надеясь избежать ее, этот задумчивый от природы подросток замкнулся в себе и нашел друзей среди молодежи победнее. Наследникам госпожи Делакруа, как, впрочем, и большинству героев Бальзака, политические перемены отнюдь не были на руку. Их семья разбогатела во время революции и процветанием своим была обязана Империи. С падением Наполеона старший из сыновей, Шарль, адъютант принца Эжена, подал в отставку и поселился в небольшом поместье в Турени. Шарль пошел в отца: человеком он был деятельным, но, что называется, заурядным; выйдя в отставку, он совсем опустился, — именно он послужил прототипом Филиппа Бридо в «Жизни холостяка»[80]. Сестру, красивую, но недалекую особу, интересовало только одно — карьера ее супруга, которой положила конец Реставрация. Чуть ли не все богатство Делакруа-отца заключалось в обширном Буакском лесу, расположенном в департаменте Шаранта, но господин Делакруа умер, так и не выплатив за него, и часть земли пришлось отдать в залог. Оставшись не у дел, господин де Вернинак решил на досуге — а досуга у него теперь оказалось в избытке — лично управлять имением и вложил в Буакский лес все свое состояние. Шарль не преминул затребовать свою долю, поссорился с сестрой, и Эжен стал непременным участником семейной распри, вступаясь то за одного, то за другую.
Потеряв родителей, Эжен до окончания учебы поселился у сестры, все расходы по опеке тщательно записывались: «Февраль 1816, 16 франков 85 сантимов на кисти и краски». Лето Эжен проводил с Вернинаками в Буаксе, в домишке, затерянном среди огромного леса, и смертельно скучал: тосковал по тенистому парку Вальмона, по просторному, тихому дому и особенно по старой часовенке, лежавшей в руинах, где каждый камень вызывал целый рой видений. В сырых, заболоченных Буакских лесах Эжен подхватил малярию и что-то вроде хронической ангины, перешедшей затем в тяжелый ларингит. Болезнь окончательно расстроила его нервы, уже без того расшатанные горем и неуверенностью в завтрашнем дне. Восемнадцати лет, среди лесной глухомани, в кругу равнодушной семьи, он на себе испытал, что такое сплин, и с тех пор с ужасом ждал его возвращения, как и приступов неотвязной малярии. На одном из первых полотен, «Тассо в темнице»[81], Делакруа изобразил себя самого в своей комнате в Буаксе, терзаемого тоской и измученного лихорадкой. Отсюда-то и пошел «черный фон» будущих его картин. В его пылком, но скучающем уме беспорядочное чтение рождало целый мир ослепительных, незабываемых образов, ничуть не напоминавших однообразный пейзаж Буакса. И если в Вальмонском аббатстве грезы сплетались с полуфантастической действительностью, то здесь единственным прибежищем узника стало воображение.
Через Ризенеров, искренне к нему привязанных, у Эжена сохранились в Париже связи с кругом знакомых матери, а в 1816 году дядюшка Ризенер представил его своему другу Герену[82]. В марте того же года Эжен поступил в мастерскую прославленного художника. В ту пору в Париже каждая мастерская отличалась своей особой атмосферой; мастерские разнились взглядами на искусство, политическими убеждениями и даже просто манерами. Так, к примеру, учеников Давида поражала любезность, царившая в мастерской Герена. Герен и впрямь был человек на редкость благодушный, еще упивавшийся славой, пришедшей к нему в тот день, когда «Возвращение Марка Секста» — намек на возвращение эмигрантов — прогремело в Салоне 1796 года. Он был учеником Реньо[83] и последователем Давида, правда несколько слащавым, что приближало его скорее к Жироде, чем к автору «Коронования»[84]. Писал он изящно, но в его картинах преобладало внешнее, и потому они походили на раскрашенные барельефы, а красноватый колорит словно бы шел от рампы. В сущности, именно театр и вдохновлял всегда Герена. Его «Федра и Ипполит»[85], столь любезная Стендалю, не что иное, как сцена из спектакля «Комеди Франсэз». Гравюра Герена, где Эней рассказывает Дидоне — Дидоне а-ля мадам Рекамье[86] — о злоключениях Трои, висела во всех гостиных; фигуры Энея и Дидоны украшали позолоченные бронзовые часы под стеклянными колпаками. Во времена Империи Герен имел успех скорее светский, чем официальный, ибо ему претило изображение как битв, так и триумфов. Герен был человеком достаточно широким, чтобы восхищаться столь непохожими на него художниками, как Гро и Жерико[87]. «Но, — говорил он своим ученикам, — не вздумайте подражать им, если вы, конечно, не гений».
В мастерской Давида царил совсем иной дух, чем у Герена, — здесь, казалось, еще витал в воздухе призрак Конвента; самые неистовые из сторонников Давида, прозванные «бородачами»[88], не довольствуясь одним только подражанием античности, превозносили примитивы и начисто отрицали светотень. В том 1816 году престарелый мэтр удалился в изгнание в Брюссель[89]. Подобно Наполеону, он оставил после себя во Франции целую гвардию последователей, но их живопись не смутила более изысканных Герена и Жерара. Только очень смелые умы могли, подобно Делакруа, оценить величие холодной жестокости картин Давида, да и то скорее по соображениям политическим, нежели эстетическим.
Делакруа рисовал гипсы и обнаженную натуру у Герена и увлеченно работал в Лувре, где к тому времени восстановили старую королевскую коллекцию, возвратив Италии и Нидерландам часть награбленных Наполеоном шедевров. Впрочем, не все. Оставили великих венецианцев, ссылаясь на сложность перевозки. Глядя на швейцаров, одетых в ливреи королевских цветов, посетители не забывали, что находятся во дворце. В Лувре были выставлены полотна Рубенса из коллекции Марии Медичи[90], украшавшие до революции Люксембургский дворец[91], картины
