Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре - Дорис Бахманн-Медик
Таким образом, мы не стремимся дать ретроспективу исходных и конечных пунктов теоретического развития вследствие единого революционного «Культурного Поворота». Мы скорее пытаемся очертить поле культурологических исследований и дискуссий с учетом открытости их координат. Даже когда Реквиц решается прогнозировать будущее развития «Культурного Поворота» – например, разногласия с нейронауками, – он тем не менее не выходит за рамки европейских теоретических концепций и их предпосылок – таких, как понимание смысловых основ. Подход, которого мы придерживаемся в данной работе, напротив, дает больше простора для дальнейшего профилирования наук о культуре, для их межкультурного расширения и переосмысления их центральных категорий. Этому помогает и то, что «трансформация» культурологического дискурса закрепляется здесь не за определенными теоретиками и традициями мышления, но за систематическими ведущими представлениями, «поворотами», которые ввиду их теоретической открытости способны примкнуть и к неевропейским теоретическим и критическим подходам.
Рефигурация через «размытые жанры»
Реквиц раскрывал общие условия и ведущие теории наук о культуре через реконструкцию теоретических линий: структурализм, постструктурализм, функционализм, герменевтика, семиотика. Следуя иным путем, независимым от этих основных теоретических направлений, свою плодотворность обнаруживает, напротив, подход, исходящий непосредственно из «поворотов». Неслучайно он распространен в этнологии, равно как и развитие современной культурной антропологии ознаменовано «поворотами».[58] Так, Клиффорд Гирц – парадоксальным образом в историко-научной ретроспективе – возвестил об успехе таких «поворотов». Гирц относит развитие гуманитарных наук преимущественно 1960-х годов (особенно возникновение символической антропологии) к более широкой среде «интеллектуальных трендов», «получавших в гуманитарных науках в последующие десятилетия все больше влияния под такими ярлыками, как лингвистический, интерпретативный, социально-конструкционистский, ново-историцистский, риторический или семиотический „поворот“».[59] Обсуждение модности «поворотов» продиктовано здесь ироничностью автобиографического нарратива: Гирц реконструирует культурологическое поле из перспективы собственного опыта в качестве участника соответствующего дискурса и его адепта. Но реконструкция эта особенно выделяет два аспекта. С одной стороны, «повороты» исходят из «потрясений» и «философских ажитаций»,[60] точнее говоря, из «нарастающих потрясений интеллектуального поля»[61] переломных 1960–1970-х годов, которое затем подключило к развитию «поворотов» и другие науки о человеке. Но прежде всего этнология оказалась здесь перед новыми вызовами ввиду разрушения колониализма, деколонизации и переопределения независимых государств так называемого третьего мира. С другой стороны, описывая теоретико-исследовательскую динамику, Гирц представляет подход «эпизодический и ориентированный на опыт», а не, к примеру, на прогресс, хотя его подход и отсылает, подобно концепции Куна, к «дисциплинарным сообществам».[62]
В ключевых моментах Гирц идет, однако, дальше Куна. Особенно убедительно это прочитывается во введении к его книге «Локальное знание» и в опубликованном там же эссе «Размытые жанры».[63] «Повороты» представляют собой не академические школы, но определенные ракурсы исследования, смены перспектив, при которых основные вопросы содержания переходят в методически существенные установки к исследованию – этим положением Гирц продолжает линию конструктивизма Куна: исследование идет по путеводной нити самосотворенных «парадигм». Но, преодолевая Куна, Гирц понимает сам исследовательский процесс исключительно как меандрическую деятельность посредством «поворотов» – как активное отступление от старых и обращение к новым моделям объяснения. Например, в случае интерпретативного поворота это означает: «От попытки объяснить социальные феномены, вплетая их в „большие“ текстуры причины и следствия, обратиться к попытке интерпретировать их, помещая в локальные рамки понимания…»[64] Эту фигуру Гирц в дальнейшем развивает и метафорически. С ее помощью он обосновывает, как – у него самого – совершился интерпретативный поворот: «Сворачиваешь с дороги, идешь обходными путями…»[65] Этот поворот с дороги и экспериментальное брожение окольными путями обретают и соответствующую форму изложения – форму эссе: «Для того чтобы свернуть с дороги и пойти обходным путем, нет более удобной формы, чем эссе».[66] Именно эта открытость и неопределенность цели исследовательского движения – подчеркивает Гирц в решающем для «культурного сдвига»[67] сочинении «Размытые жанры» – существенно преобразили все исследовательское поле социальных наук. Они привели к знаменательной «рефигурации социальной мысли».
Такая рефигурация, говорит Гирц, разворачивается за счет типичных смешений жанров. Не только философские размышления обретают форму эссе, а тем самым и литературное облачение, но и социология использует в качестве аргументов метафору театра и ролевые модели. Главным образом, соответствующие аналогии игры, драмы или текста способствуют тому, что отдельные ученые формируют интеллектуальные сообщества. Эти и другие аналогизации и метафорические заимствования охватывают пространство вплоть до современного ландшафта науки. Они проявляются не в последнюю очередь и в актуальной генной инженерии, говорящей о чтении в книге жизни[68] и рассматривающей генетику как текст. Аналогичные приемы наблюдаются и в современных исследованиях мозга, которые заимствуют понятия духа, сознания, свободы воли и т. д. в прямом смысле слова, тем самым переводя их из сферы философии в материалистическую когнитивистику. Подобные аналогизации и метафорические заимствования между дисциплинами скрывают весомые проблемы освоения. Они подвергают испытанию границы «дисциплинарных сообществ», но предлагают также и большие возможности познания.
Новые ориентиры через «повышенное внимание»
Свою проблематичность практика метафоризации обнаруживает, видимо, тогда, когда перестает быть просто симптомом «размывания жанров» в социальных науках. Если прибегать к метафоризации еще и для того, чтобы «объяснить» появление и чередование самих культурологических поворотов, то перед лицом очевидности метафорического образа мы рискуем избавить себя от обязанности его объяснять. Такое может случиться, если использовать историографию как литературу, как в случае Карла Шлёгеля, который, взяв за пример пространственный поворот, метафорикой воды буквально размывает всплеск и затихание «поворотов»: они оказываются «подобны водам, которые вновь иссякают и какое-то время глубоко под землей, незаметно, текут дальше, чтобы однажды вновь подняться на поверхность – если этому вообще суждено произойти».[69] Поэтому неудивительно, что такой буйной органицистской метафорикой «всплывания», «созревания», «заката и восхода познания» или «линяющего знания» едва ли можно объяснить, как, собственно, возникает смена направлений, например пространственный поворот: «Повороты, бросающие новый свет на все известное прежде, невозможно декретировать. Они наступают, когда приходит их время, не раньше и не позже. <…> Если их время пришло, значит, завершилась некая монополия толкования, распалась, оборвалась, а ее место заняла другая, не оставив никаких следов предыдущих дискуссий, конфликтов».[70] «Когда дело свершилось», когда время «созрело», появляется «поворот», который, как только становится предметом разговора, по мысли Шлёгеля, оказывается вместе с тем уже и свершенным. Свершенным – да, но определенно не до конца. Обозначить начало и конец «поворота» едва ли возможно при помощи такого метафорического «объяснения», к тому же наполненного историзующими ретроспекциями и создающего неясность, которую обнаруживают и некоторые огульные попытки исторически локализовать процессы глобализации. Шлёгель, закутывая «повороты» в органицистское пальто из метафор
