Лидия Либединская - Зеленая лампа (сборник)
У каждого особняка своя история: совсем неподалеку от нас дом историка Иловайского, впоследствии увековеченный Мариной Цветаевой в повести «Дом у Старого Пимена».
А вот и церковь Старого Пимена молчаливо высится из-за белой каменной стены. Впрочем, это бывшая церковь, теперь там каждую субботу продают с аукциона не выкупленные в срок вещи. Продают задешево, и потому в нашей единственной комнате вдруг неожиданно появляется роскошный бархатный стул или медная настольная лампа, дворцовый инкрустированный столик, пара серебряных ложек. Вещи, пришедшие из какой-то неведомой, чужой жизни, они не являются предметами первой необходимости, но бабушка утверждает, что нельзя было «упустить случай» и не приобрести их. К вещам у нас в семье полное равнодушие. Три дня вещь с гордостью показывают друзьям и соседям, выясняют ее происхождение, а потом начисто забывают о ней. На инкрустированный столик водружалась керосинка «Грец», на бархатном стуле целыми днями безмятежно спал кот-кастрат Планчик, серебряные ложки темнели и мирно доживали свой век среди нержавеющих собратьев.
Впрочем, смолк не только Старый Пимен, но и все окрестные церкви и церквушки – и Страстной монастырь, и Никола в Палашах, и церковь Успенья Божьей Матери в Успенском переулке, и церковь Благовещения, и церковь Рождества в Путинках – всех не перечислишь! Недавно указом Моссовета церковный звон в Москве был запрещен [2] . Скоро-скоро большинство из них взлетит на воздух по Генеральному плану реконструкции Москвы, а пока они только смолкли, словно затаились в предчувствии беды. Группа каких-то ученых обратилась с письмом в правительство, что церковный звон мешает умственной работе, не дает, мол, сосредоточиться…
Помню, как отец, горько усмехнувшись, сказал, ни к кому не обращаясь: «Почему-то Тимирязеву, Менделееву, Ключевскому, Соловьеву церковный звон не мешал сосредоточиться и делать гениальные открытия…»
Впрочем, сам отец продолжал с увлечением работать в Госплане над первым пятилетним планом, над его кроватью висела большая карта РСФСР, на которой жирными точками были отмечены пункты будущих грандиозных строек. Он был романтиком, и сейчас, перечитывая один из его чудом уцелевших дневников (а он вел их ежедневно), я с горечью понимаю, какая у него была богатая фантазия, помогавшая принимать желаемое за сущее. Дома у нас только и разговоров было, что о пятилетке, и даже двух котов назвали Планчик и Персик. Персик – означало перспективный план.
Мамы почти никогда не было дома, она работала корреспондентом «Огонька» и «Вечерней Красной газеты», в ее обязанности входило освещать все литературные новости, брать интервью у литераторов, писать отчеты о литературных вечерах. В свободное время она допоздна сидела в библиотеках и архивах, изучая материалы о декабристах, и на ее маленьком письменном столе далеко за полночь горела зеленая настольная лампа – она писала роман о Бестужеве-Марлинском по договору с «Издательством политкаторжан».
«Декабристы»! Это слово произносилось в нашем доме с благоговением. Как-то под вечер в палисаднике, что был возле нашего дома, бабушка прочитала вслух мне и ребятам с нашего двора поэму Некрасова «Русские женщины». Подвиг Марии Волконской и Екатерины Трубецкой, отправившихся в Сибирь, настолько поразил наше детское воображение, что на какое-то время мы позабыли привычные игры в классики, прятки и лапту, извлекли из сарая, когда-то служившего бывшим владельцам конюшней, поломанный экипаж без колес, но с драным кожаным верхом и, обложив себя узелками с любимыми игрушками, кульками с песком, камешками и сушеными травами, «ехали» в Сибирь, к декабристам. Мы мечтали их спасти или разделить с ними их гордую и горькую участь…
Держать домашнюю работницу нам было не по средствам, и бабушка взяла на себя ведение хозяйства. Высокая, статная, в белоснежной блузе с черным галстучком и старомодной, до полу, черной шерстяной юбке, она вечно была погружена в воспоминания о прочитанном, сетовала, что не удалось восстание декабристов, слегка грассируя, рассказывала мне содержание «Былого и дум» или «Войны и мира» и едва успевала приготовить обед. К приходу родителей мы с ней общими усилиями мыли посуду и подметали пол. А когда мама сетовала, что в комнате беспорядок, бабушка, величаво вскинув голову, мешая русские слова с французскими, невозмутимо отвечала:
– Я не понимаю тебя, Таня, или ты забыла, какая в нашем доме была чистота, мужчины цилиндры на пол ставили!
Увы, всё это было, было, было…
Мы, дети, очень любили свой двор и палисадник возле дома. Почитали за честь, если дворник Алексей разрешал нам взять метлу или скребок и подмести или почистить от снега двор и прилегающий к дому тротуар. А уж если летом удавалось выпросить «кишку» для поливки, счастью не было предела. И в переулках, и во дворах всегда было очень чисто, урны стояли буквально на каждом шагу, высокие и узкие, из листового железа, окрашенные в зеленый или коричневый цвет.
Весной во двор привозили снеготаялку – громоздкое сооружение, сбитое из досок, покрытое внутри железными склепанными листами, со специальным стоком. Под снеготаялкой разводили костер, и каждый из нас старался забросить хоть несколько лопат уже почерневшего, ноздреватого снега.
Весна приходила в город бурно, вдоль тротуаров бежали говорливые прозрачные ручейки талого снега, воздух становился совсем другим, словно настоянный на зимних запахах, терпкий и прозрачно-влажный. У всех детей из окрестных домов карманы были набиты заранее изготовленными из бумаги лодками и корабликами. Они спускали их на воду, и легкие белые флотилии мчались вдоль тротуаров, кружились в маленьких водоворотах, и надо было вовремя подтолкнуть их тоненьким прутиком, чтобы они продолжали свой путь, покачиваясь и обгоняя друг друга.
Начало весны сопровождалось особыми московскими традициями. Москвичи ехали и шли к храму Христа Спасителя смотреть ледоход на Москве-реке. Широкие ступени спускались с набережной почти к самой воде, льдины проплывали совсем близко, с треском сталкиваясь и наползая друг на друга. Порой на них оказывались тоненькие деревца, еловые и сосновые ветки. А однажды, помню, прибило к берегу льдину, на которой сидела продрогшая перепуганная собака; откуда она приплыла, не знаю, но когда бойкие мальчишки баграми подтащили льдину и собака оказалась на берегу, она жалобно и благодарно заскулила. Кто-то бросил ей кусок хлеба, который она тут же с жадностью проглотила, – видно, путь ее был долог. Паренек лет четырнадцати, активно участвовавший в спасении собаки, поднял ее на руки и, отгоняя других мальчишек, гордо сказал:
– Уйдите, это моя собака! – и унес ее в новую жизнь.
Позже, когда распускалась листва на деревьях и крутые склоны Воробьевых гор покрывались, словно белой пеной, расцветшей черемухой, москвичи устремлялись туда, а на улицах то и дело встречались прохожие с огромными охапками душистых цветов, и даже из раскрытых окон разносился по переулкам горьковатый черемуховый дух. Это означало: жди, скоро придет лето!
5
Первый поэт, которого мне пришлось увидеть в жизни, был Алексей Крученых. Мама была с ним знакома задолго до моего рождения, и я помню Алексея Елисеевича Крученых столько же, сколько самое себя. Их дружба началась в 1918 году, в Тифлисе. Они встречались в знаменитых ныне литературных грузинских кафе – «Фантастический кабачок», «Химериони», участвовали в поэтических вечерах, печатались в тифлисских газетах и журналах, были тесно связаны с талантливой группой «Голубые роги» – поэтами Тицианом Табидзе, Паоло Яшвили, Валерианом Гаприндашвили, Георгием Леонидзе, с художниками Ладо Гудиашвили и Ильей Зданевичем, с актрисой Верой Мельниковой и многими другими яркими представителями грузинской и русской интеллигенции, составившей ядро так называемого тифлисского авангарда.
Когда мы приехали из Баку, Крученых уже жил в Москве, принимал деятельное участие в литературной жизни столицы, много выступал и активно занимался изданием как собственных книг, так и своих друзей. Вскоре он стал нашим ежедневным гостем. Впрочем, это не совсем точно, ибо появлялся у нас в доме по нескольку раз в день.
Крученых не приходил, а прибегал. Он всегда бежал – по улице, по двору, по коридору, по комнате. Сидеть на одном месте для него, очевидно, было мучением, потому что даже ел и пил он стоя, пританцовывая. В нашей семье всегда царило кавказское гостеприимство, гостям всегда отдавалось (и до сих пор отдается!) все лучшее, а вот Крученых угощали редко – видно, не считали за гостя, хотя все – и отец, и бабушка – относились к нему доброжелательно. Но если Крученых оставался отобедать или отужинать – это была целая церемония. Хлеб он, перед тем как съесть, обжигал на керосинке, а позже на газе, посуду тщательно протирал ваткой, смоченной в марганцовке, от кипятка требовал, чтобы он кипел ключом, и крышка на чайнике обязательно прыгала. У нас так и говорили: «кипит по-крученовски». Алексей Елисеевич утверждал, что чай должен быть, как поцелуй, – крепкий, горячий и сладкий, и бросал в чашку не менее пяти кусков сахара. В морозные дни, выходя на улицу, чтобы не разговаривать со встречными и не застудить горла, Крученых набирал полный рот горячей воды и не заглатывал ее до той поры, пока снова не попадал в теплое помещение.
