Александр Строев - Авантюристы Просвещения: «Те, кто поправляет фортуну»
Для Франции примером подобной судьбы служил Александр Данилович Меншиков. Жан-Франсуа де Лагарп в трагедии «Ментиков, или Ссыльные» (1775) рисует не баловня фортуны, а человека значительного, умного карьериста, друга детства Петра, правившего при трех императорах и поплатившегося за то, что сам метил на трон («jusqu’au grand nom du Czar je voulais m’enlever»[407]). Меншиков сперва думал жениться на вдове Петра I, Екатерине, потом выдать свою дочь замуж за Петра II, но был смещен и сослан с семьей в Сибирь. В трагедии это только экспозиция, основное действие занимает выдуманная Лагарпом история кровавого любовного соперничества. Более интересен роман, вышедший при жизни Меншикова: «Князь Ковшимен, татарская история» (1710), который, возможно, принадлежит перу аббата де Шуази[408]. Трансформация жизни фаворита Петра I по законам восточной повести дала удивительный результат: логика вымышленного повествования позволила предсказать трагическую смерть царевича Алексея (правда, когда в романе отец отправляет сына на плаху, в последний момент солдат по доброй воле подменяет осужденного, и царевич остается в живых). Вероятно, источником этого эпизода послужил разнесшийся по Парижу в 1705 г. слух, что Петр I повелел казнить Алексея, но Меншиков подменил его солдатом и, когда царь перестал гневаться, представил ему спасенного сына[409]. История эта явно фольклорного происхождения и, видимо, как считал С. М. Соловьев, восходит к песням и легендам об Иване Грозном. Французский писатель дал литературную форму древнему сюжету о поединке отца с сыном, который входит составной частью в истории легендарных государей или богатырей (Эдип, Кухулин, Зигфрид, Илья Муромец) и сделался в России одним из непременных элементов мифа о великом правителе — кровавом тиране (Иван Грозный — Петр I — Сталин)[410]. Таким образом, в «Князе Ковшимене» тема восхождения фаворита соединилась с мотивами подмененного царевича и злого царя — опорными элементами легенды о самозванце.
Трудности западного авантюриста, приехавшего на ловлю счастья и чинов в Россию, проистекают из того, что социальная ниша оказывается занятой. При дворе сложилась система фаворитизма, тогда как народ порождал все новых и новых самозванцев.
При дворе Людовика Возлюбленного Казанове делать было нечего: ему оставалось лишь искать расположения верховной фаворитки, маркизы де Помпадур, либо поставлять государю любовниц. Фридрих II прельстился мужской красотой венецианца, но тот отверг посулы, о чем потом жалел, встретив каноника, удачно сделавшего карьеру этим путем. Не то в России. Почти весь век правят женщины, чего в России не было ни до, ни после: Екатерина I, Анна Иоанновна, Анна Леопольдовна, Елизавета Петровна, Екатерина II. Иностранцы пишут о царящей в России «гинекократии»[411]. Но, памятуя о Бироне, Лестоке и маркизе де ла Шетарди, Екатерина II не хочет брать в фавориты иноземцев, она хочет слыть истинной русачкой. В ее царствование отбор и перемена фаворитов вносят динамику в иерархическую структуру общества. Петровская «Табель о рангах», уравнявшая все роды государственной службы (придворная, военная, статская), твердо установила очередность прохождения степеней социальной лестницы и разделила людей по разрядам («чин чина почитай»), тогда как призрак монаршей милости обострял соперничество, позволял надеяться на обходные пути. Подобно тому как война выдвигает одаренных генералов, императрица создавала государственных мужей. При этом, разумеется, у Екатерины II были и бездарные фавориты, и талантливые сподвижники. Но лучшие, Орловы и Потемкин, люди необычайно яркие, напоминали авантюристов своей бесшабашностью, мужской удалью и богатырской статью, недюжинной силой, отвагой, умением соблазнять, богатым воображением и ненасытностью во всем: славе, власти, деньгах, женщинах. Они все схватывали на лету. 25 июня 1771 г. императрица писала госпоже Бьелке о Григории Орлове: «Удивительно, сколько он знает, и его природная острота простирается так далеко, что слыша о каком-нибудь предмете в первый раз, он в минуту подмечает сильную и слабую его сторону и далеко оставляет за собою того, кто сообщил ему об этом предмете»[412]. В отличие от авантюристов, екатерининские фавориты не только мечтают, но и действуют, поражая всех дьявольской энергией и работоспособностью. Они любят грандиозные планы (греческие проекты Орловых, а затем Потемкина, персидский поход Валериана Зубова), им не дают покоя лавры Александра Македонского, они выигрывают сражения, освобождают христиан из-под власти турок, поднимают народы на восстание (Алексей Орлов), завоевывают новые земли и обживают их, строят города (Потемкин). Фавориты воплощают то, к чему стремятся авантюристы.
Исключительным примером восхождения чужеземца, но, подчеркнем, православного, может служить карьера серба Семена Зорича (1745–1799). Источники по-разному излагают его биографию, но во всех пересказах она изобилует романными топосами. Юный крестьянин (или даже пастух, для соблюдения требований жанра), пригожий, смелый, он поступает в русскую армию благодаря содействию дяди. Он покрывает себя славой в войне с турками, но, раненый, попадает в плен и проводит в Турции четыре года (по другим сведениям, он попал в рабство еще мальчиком). Вернувшись в Россию, Зорич по протекции Потемкина, рассчитывавшего приставить к императрице верного ему человека, делается в 1777–1778 гг. фаворитом Екатерины II. Вознесясь и возгордившись, новоиспеченный генерал решил устранить своего покровителя и соперника и был за то удален от двора после одиннадцати месяцев царствования. Став богачом благодаря щедротам императрицы, он снискал репутацию заядлого игрока (Пушкин поминает его в «Пиковой даме»), гуляки, мота и любителя делать долги. В своих владениях в местечке Шклов он вел себя как самодержец, окружил себя свитой авантюристов, приехавших со всего света: французы, итальянцы, немцы, сербы, греки, молдаване, турки (и среди них хорошо известные лица: Премислав-Марко и Ганнибал Занновичи, Галльен де Сальморанк)[413]. Искатели приключений завидовали и подражали генералу, не упуская случая надуть его.
У западных рыцарей удачи немало общего с русскими самозванцами[414]. В XVIII в. появляются десятки поддельных Иоаннов Антоновичей и Петров III, «маркиз Пугачев», как называл его Вольтер, — лишь один из многих. Мелькали и лжеграфини Дашковы, как доносил в Версаль в 1765 г. французский посол. Сходство фигур проистекает из сходства социально-психологических характеров, способности принять роль, навязанную обществом («карнавальный» царь, наделяемый на время высшей властью). Кроме того, многие авантюристы выступают в роли самозванцев (С. Заннович, Тревогин), и твердую границу провести трудно. Различие объясняется тем, что русские самозванцы действуют в принципиально иной культурно-исторической среде, их иначе воспринимают и оценивают.
Авантюристы создают легенду, самозванцы заимствуют. Первые ориентируются на книжную традицию, вторые остаются внутри фольклора, но структура текстов схожа. Мы видели, как в мемуарах Казановы перерабатываются алхимические трактаты и волшебные сказки; в других случаях он заимствует эпизоды из авантюрных романов, в частности из «Жиль Блаза», или превращает картину в сценку (эпизод с горничной г-жи Кайзерлинг в Митаве, возможно, навеян «Шоколадницей» Лиотара). Калиостро и Сен-Жермен заимствуют эпизоды своих легенд из розенкрейцерской агиографии, в первую очередь из «Fama fraternitatis» («Братская молва, или Собратство достохвального ордена розенкрейцерского», 1614). Наиболее характерные мотивы Калиостро сконцентрировал в мемуаре, представленном на суде по делу «ожерелья королевы», но их использует большинство авантюристов: тайна рождения (брошенный сын государя или вельможи), воспитание на Востоке (или путешествие на Восток), спуск в подземный мир и посвящение в таинства пирамид, скитания, необходимость скрываться от преследований врагов, знание наук и языков, в том числе мертвых и священных, перемена многих профессий, общение с духами, бесплатное лечение всех страждущих, отказ от земной пищи. Разумеется, варианты зависят и от авантюриста (так, для Монброна, д’Аржанса, Казановы и С. Занновича Турция заменяет Египет), и от аудитории: понятно, что Казанова кажется иным маркизе д’Юрфе, чем принцу де Линю.
Чтобы претендовать на трон, самозванец должен его потерять. Устойчивая легенда (ее русский вариант подробно исследован К. В. Чистовым) рассказывает о государственном перевороте или покушении, произошедшем в детстве или юности, подмене или изгнании, рабстве или тюремном заточении, скитаниях инкогнито и паломничестве по святым местам (Польша, Царьград, Египет, Иерусалим), нищете и страданиях. Чтобы отыскать дорогу на родину, которую призван преобразить самозванец, или попасть в идеальный мир, подобно героям утопических романов Бернардена де Сен-Пьера и Казановы, надо возродиться после смертельной опасности, претерпеть испытание унижением, голодом и холодом, пересечь море.
