Юрий Виленский - Доктор Булгаков
В кабинете за Ивана принялись трое — две женщины и один мужчина, все в белом… Исписав за Иваном целую страницу, перевернули ее, и женщина в белом перешла к расспросам о родственниках Ивана. Началась какая-то канитель: кто умер, когда, да отчего, не пил ли, не болел ли венерическими болезнями, и все в таком же роде… Тут женщина уступила Ивана мужчине, и тот взялся за него по-иному и ни о чем уже не расспрашивал. Он измерил температуру Иванова тела, посчитал пульс, посмотрел Ивану в глаза, светя в них какою-то лампой. Затем на помощь мужчине пришла другая женщина, и Ивана кололи, но не больно, чем-то в спину, рисовали у него ручкой молоточка какие-то знаки на коже груди, стучали молоточками по коленям, отчего ноги Ивана подпрыгивали, кололи палец и брали из него кровь, кололи в локтевом сгибе, надевали на руки какие-то резиновые браслеты…
… Неожиданно открылась дверь в комнату Ивана, и в нее вошло множество народа в белых халатах. Впереди всех шел тщательно, по-актерски обритый человек лет сорока пяти, с приятными, но очень пронзительными глазами и вежливыми манерами…
— Доктор Стравинский, — представился усевшийся Ивану…» {116}.
Читатель, конечно, знаком с этими страницами глав «Шизофрения, как и было сказано» и «Поединок между профессором и поэтом» в «Мастере и Маргарите». Отметим глубоко профессиональное описание обстановки в психиатрической клинике, точную картину поведения врача в приемном покое. Примерно так же все происходит (или совсем недавно происходило) и сейчас.
По мнению Б. С. Мягкова, прототипом профессора Стравинского мог явиться известный московский психиатр Евгений Константинович Краснушкин. В книге Е. К. Краснушкина «Судебно-психиатрические очерки» в главе «Шизофрения» есть описание больного, поразительно совпадающее со случаем Ивана Бездомного: «23 лет… литератор, поэт. Летом 1924 года вечером у себя в комнате однажды увидел черта, который назвал себя по фамилии, вел с ним беседу».
Е. К. Краснушкин был сторонником гуманных начал в психиатрии. Клинику, описанную в романе, указывает Б. С. Мягков, следует искать там, где работал профессор. Быть может, это корпуса больницы МПС в Покровском-Глебове над речкой Химкой или же Химкинская городская больница № 1 над той же речкой — бывший особняк «Патрикеева дача».
Мы полагаем, что в описании кабинета с различными приборами Булгаков отталкивался и от воспоминаний о киевской психоневрологической лечебнице профессора М. Н. Лапинского. Как мы уже указывали, этим ученым еще в начале века было образцово поставлено техническое оснащение неврологической клиники. Возможно, что в Стравинском воссозданы черты этих двух фигур.
Сцены в психиатрической лечебнице занимают особое место в романе Булгакова. Несмотря на внешнюю гуманизацию, клиника эта названа домом скорби, а на ее окнах широкопетлистые решетки, да и сами стекла небьющиеся. И хотя формально клиническое состояние Ивана Бездомного, как и Мастера, темноволосого, с острым носом, встревоженными глазами человека примерно лет тридцати восьми, укладывается в варианты шизофрении со снижением психической активности, раздвоением личности, псевдогаллюцинаторными синдромами, вряд ли их недуг соответствует этому диагнозу. Его отрицание, собственно, звучит в самом названии главы «Шизофрения, как и было сказано». Например, Мастер, отказавшийся от своей фамилии, рассказывает Бездомному историю своего заболевания. «… Статьи, заметьте, не прекращались. Над первыми из них я смеялся… Второй стадией была стадия удивления… Мне все казалось, — и я не мог от этого отделаться, — что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим. А затем… наступила третья стадия — страха. Нет, не страха этих статей, поймите, а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания» {117}.
Писатель отразил в этих строках личную свою драму и запечатлел трагическое время, в которое написан роман. Людей не оставляли беспокойство и страх, чувство внутренней напряженности, порожденное обстановкой репрессий и ожиданием угрожающих жизни и достоинству событий и действий. И этот психологический дискомфорт носил весьма распространенный характер. С фактами арестов и высылки, на примерах судьбы близких друзей и знакомых, повседневно сталкивался и Булгаков. Но вдумаемся во врачебный завет Михаила Афанасьевича. Он состоит в том, что самая травматизирующая обстановка — обстановка страха, что именно на этой почве возникают наиболее неблагоприятные виды психических стрессов. К счастью, это время ушло в прошлое. Однако психическая травматизация по тем или иным личностным мотивам, вызывающая нередко фобии, продолжает играть определенную роль в жизни. Как мало — даже сегодня — занимается всем этим медицина. Между тем охрана здоровья — это прежде всего право на спокойствие. И своему второму «я» — Мастеру — писатель желает именно покоя. «Гори, страдание!» — вот прощальные слова Маргариты. Будем помнить и их, размышляя о великом романе.
…1931-й год, проблески кажущейся оттепели в судьбе писателя. Еще так далеки Хиросима и Нагасаки и тем более первые шаги в ядерном разоружении. По заказу «Красного театра» в Ленинграде Булгаков пишет пьесу «Адам и Ева» — изображение будущей войны. Это фактически первый в литературе пронзительно зоркий взгляд за край смертоносной бездны, поразительное предвосхищение целей и идеалов миротворческого движения «Враги мира за предотвращение ядерной войны» — прекратить во всех странах производство и испытания оружия массового уничтожения.
Герой пьесы академик Ефросимов изобретает антидот против такого химического сверхоружия. Человек этот странен. Он возбужден, забывчив, удивляет окружающих интонациями и жестикуляцией. Перед нами человек как бы не от мира сего. Действительно, по манерам, да и по лексике, Александр Ипполитович Ефросимов — дитя минувшего века. Но мысли и побуждения его звучат, словно пророчество. «Есть только одно ужасное слово, и это слово «сверх»… «Сверх» же будет, когда в лаборатории ничем не запахнет, не загремит и быстро подействует. Тогда старик (писатель подразумевает определенных государственных лидеров, владельцев либо руководителей оружейных концернов, военно-промышленных комплексов. — Ю. В.) поставит на пробирке черный крестик… и скажет: «… Идеи, столкнитесь!»…
… Найдется наконец тот, кто скажет:… Нужно обуздать старичков… Требуется что-то радикальное… И полагаю, что, чтобы спасти человечество от беды, нужно сдать такое изобретение всем странам сразу» {118}.
Но замысел Ефросимова уже запоздал, да и что может предпринять, сам изобретатель? Начинается химическая война, разражается катастрофа. Булгаков воспроизводит происходящее в огромном городе глазами врача. Как отмечает А. Бурмистров, в месте действия пьесы явно угадывается центр Ленинграда и, в частности, Елисеевский магазин на Невском, где смерть скосила множество людей.
Дараган. Ко мне! Ко мне!… Кто здесь есть! Ко мне!
«Дараган бежит вниз, шаря в воздухе руками — и неверно. Он — слеп.
… Почему никто не сжалится над слепым?… Кто нибудь! Во имя милосердия! Застрелите меня!…» {119}.
На улицах хаос и смерть. Картина разительно напоминает горящие японские города после атомной бомбардировки в августе 1945 г. «На лесенке у полки мертвый продавец с сорочкой в руках… Люди умирали на улице. Трамваи еще час ходили, давили друг друга, и автомобили с мертвыми шоферами. Бензин горел».
Между тем даже чудом спасшейся небольшой группке людей чужды и непонятны гуманные устремления Ефросимова, его попытка нейтрализовать газовую атаку. Для окружающих он «неграмотный политический мечтатель, уничтожающий оружие защиты». Возникает ефросимовское дело, ученому угрожают, что оп будет отдай под суд за уничтожение бомб. Слова в его адрес — «чужой человек, пацифист» — произносятся как обвинение.
Антивоенная в своей сущности пьеса не увидела сцены, дирекции театров были вынуждены отказаться от нее. Да и как было не отказаться, если пацифизм (в переводе с латинского «умиротворяющий») расценивался как «буржуазное политическое течение, пытающееся внушить трудящимся ложную мысль о возможности обеспечить постоянный мир при сохранении капиталистических отношений».
Конечно же, Булгаков мог предполагать, что «Адам и Ева» застрянет еще при читке. Тем не менее бестрепетным пером Михаил Афанасьевич написал то, что считал нужным. Замурованную в архиве провидческую пьесу можно назвать его политическим и врачебным вердиктом в отношении войны и братоубийства.
Мысленно охватываю взглядом духовное пространство этой главы. Перед моим взором встают врач в буранном поле и несчастный доктор Поляков, Бродович и профессор в тесной комнатке Турбина на Алексеевской спуске, Демьян Лукич и Пелагея Ивановна, Анна Николаевна и Бомгард, Филипп Преображенский и Иван Борменталь, печальный анатом в холодном зале анатомического театра в Киеве 1918 г. и непрощаемый Стравинский в палате психиатрической больницы, гениальный изобретатель Персиков и умирающий Мольер.
