Елена Лаврентьева - Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет
Выкурив трубку, гости пили из маленьких чашек крепкий и густой кофе, запивая его холодной водой («по-восточному»). А. Ф. Вельтман в «Воспоминаниях о Бессарабии» так описывает прием гостя в «великолепном доме»: «Вас сажают на диван; арнаут в какой-нибудь лиловой бархатной одежде, в кованной из серебра позолоченной броне, в чалме из богатой турецкой шали, перепоясанный также турецкою шалью, за поясом ятаган, на руку наброшен кисейный, шитый золотом платок, которым он, раскуривая трубку, обтирает драгоценный мундштук, — подает вам чубук и ставит на пол под трубку медное блюдечко. В то же время босая неопрятная цыганочка, с всклокоченными волосами, подает на подносе дульчец и воду в стакане. А потом опять пышный арнаут или нищая цыганка подносят каву в крошечной фарфоровой чашечке без ручки, подле которой на подносе стоит чашечка серебряная, в которую вставляется чашечка с кофе и подается вам. Турецкий кофе, смолотый и стертый в пыль, сваренный крепко, подается без отстоя»{17}.
В Одессе пьет кофе по-турецки, с трубкой, однако, не запивая водой, автор в «Евгении Онегине»:
Потом за трубкой раскаленной,Волной соленой оживленный,Как мусульман в своем раю,С восточной гущей кофе пью{18}.
Этот обычай был распространен не только на юге России. А. Н. Вульф, находясь на военной службе в Петербурге, в 1830 году записывает в дневнике: «Как не иметь женщину, которая выходила со мной одна в кабинет мужа, оставляя гостей, чтобы сидеть со мной, пока я с кофеем курю трубку!»{19}.
В «уездном городке Б.», в гостях у бригадного генерала «после обеда все встали с приятною тяжестью в желудках и, закурив трубки с длинными и короткими чубуками, вышли с чашками кофию в руках на крыльцо», — читаем в повести Н. В. Гоголя «Коляска»{20}.
Долгие задушевные беседы друзей сопровождались курением. «Когда бы нам с тобой увидеться! много бы я тебе наговорил; много скопилось для меня в этот год такого, о чем не худо бы потолковать у тебя на диване, с трубкой в зубах…» — писал в январе 1835 года А. С. Пушкин П. В. Нащокину{21}.
В среде декабристов трубка воспринимается как символ принадлежности к избранному сословию. Единственное, о чем они просят, находясь в заключении в Петропавловской крепости, — разрешения курить трубку. «Что за дворянин, согласитесь, без трубки в зубах, а ведь я еще дворянин!.. Если в дарованной дворянской грамоте не упомянуто о праве курения табаку, то это потому, что это право само собой подразумевается за дворянами», — убеждал А. В. Поджио плац-майора Петропавловской крепости Подушкина{22}.
«На Страстной неделе разрешено было императором, что арестанты в крепости могут получать книги духовного содержания, трубки и табак. Это было уже действительно облегчение для нас и роскошь после продолжительного лишения»{23}.
Сестра подозреваемого в заговоре А. В. Капниста С. В. Скалон вспоминала: «Вскоре после заключения он просил письменно тетку свою, Дарью Алексеевну Державину, прислать ему Библию, что она и исполнила; и он в продолжение трех месяцев прочел ее трижды от доски до доски. Потом он просил ее же прислать ему трубку и табаку, что она и исполнила, испросив на это позволения. Тогда и заточение казалось ему легче»{24}.
Табак и «курительные принадлежности» («курительные препараты») присылались в Сибирь декабристам их родственниками и знакомыми.
М. А. Фонвизин писал И. Д. Якушкину из Енисейска 18 марта 1835 года: «Поблагодари от меня княгиню за подробности, которые она сообщает мне, за табачный мешок (уверен, что прекрасный), посланный ко мне, но не полученный. Этот подарок тем для меня драгоценнее, что он ее работы, и мне чрезвычайно будет жаль, если пропадет — надеюсь, однако, что этого не случится»{25}.
«Любезная маминька.
Покорнейше вас благодаря за присланный прекрасный чубук, позвольте при том же и заметить, что вещь сия так драгоценна и по собственному своему достоинству, что мне жалко, что вы так много употребили на нее денег. Этот чубук не выходит теперь из моих рук и напоминает мне непрестанно, вместе со всем прочим, о вашем благорасположении», — благодарил мать за ценный подарок А. Муравьев{26}.
«Есть люди, которые никогда не расстаются с трубкою; только смерть может расторгнуть их союз. Трубка делается частью лица, продолжением нижней губы»{27}. В «отряде страстных курителей» состоял Д. В. Давыдов: «трубку не оставлял он ни на минуту, уверяя, что без нее он был бы совершенный дурак, оттого мало бывал в обществах, а навещал только самых близких друзей и приятелей»{28}.
Среди «любителей трубки» были и дамы. Младший брат писателя А. М. Достоевский рассказывает о своей тетке Н. А. Маслович. «Это была пожилая уже дама, вечно страдающая зубными болями и флюсами и вечно подвязанная белым платком. Особенного про нее нечего сказать, разве только то, что она постоянно курила трубку, вероятно, как помощь от зубной боли, но впоследствии и привыкла к табаку. Курила она, конечно, табак американский (турецкий тогда не был в употреблении) или фабрики Фалера, или фабрики Жукова. Мне очень тогда казалось странным, что дама курит. Она курила всегда из папенькиного чубука, который, т. е. папенька, а не чубук, тоже временами, и то изредка, выкуривал по одной трубке после обеда»{29}.
В середине века вид дамы с трубкой воспринимался современниками как «претензия на эмансипацию»: «Между тем городничий вовсе не старый человек, а жена его молодая женщина, с превеликими претензиями и с позывами на эмансипацию, выразившимися в том, что после обеда, уйдя в другую комнату, закурила трубку», — с иронией пишет родным в 1850 году из Мологи И. С. Аксаков{30}.
Курить в присутствии старшего по званию строго запрещалось. А. И. Герцен в романе «Кто виноват?», описывая нравы города NN, отмечает: «Иногда заезжали в гостиницу и советники поиграть на бильярде, выпить пуншу, откупорить одну, другую бутылку, словом, погулять на холостую ногу, потихоньку от супруги (холостых советников так же не бывает, как женатых аббатов), — для достижения последнего они недели две рассказывали направо и налево о том, как кутнули. Мелкие чиновники, при появлении таких сановников, прятали трубки свои за спину (но так, чтоб было заметно, ибо дело состояло не в том, чтоб спрятать трубку, но чтоб показать достодолжное уважение), низко кланялись и, выражая мимикой большое смущение, уходили в другие комнаты…»{31}.
«Так как сам государь (Николай I. — Е.Л.) не курил и терпеть не мог табачного дыма, то, конечно, и при дворе это удовольствие не имело места»{32}. Разрешение курить в присутствии лиц царской фамилии — знак «высочайшей милости» и «исключительного расположения», которыми удостаивались только избранные. 25 октября 1815 года А И. Михайловский-Данилевский, сопровождавший императора в заграничных поездках, запишет в своем журнале: «Меня утешает, кроме моей совести, уважение некоторых почтенных людей и, особенно, обращение великих князей Николая Павловича и Михаила Павловича, которые в Берлине неоднократно приходят ко мне в комнату, долго у меня сидят и со мною беседуют, и даже приказывают, чтобы я в присутствии их не переставал курить трубку»{33}.
«Вообще, он (М. Ю. Виельгорский. — Е.Л.) был ужасно рассеян (что, впрочем, не распространялось на его умственные и музыкальные занятия), но друзья прощали ему, а при дворе знали за ним такое свойство: случалось, он закуривал в присутствии императрицы, напрочь забыв, где находится»{34}.
Было запрещено курить на улице и в общественных местах, но можно было курить в кафе и ресторанах, если эти заведения имели разрешение на торговлю табаком. Разрешалось курить и в Английском клубе. П. Ф. Соколов, автор «Записок клубного завсегдатая», свидетельствует: «Признаюсь, что хоть и грешно, но я очень люблю курить и меня очень волновало, когда и где в клубе можно заниматься сим весьма неполезным, но приятным делом. Оказалось, что курить можно прямо в столовой, но только после подачи последнего за обедом блюда — иначе тем, кто из членов не курит, будет слишком противно»{35}.
Позволялось курить в театре. Рассказывая о пензенском театре, И. А. Салов отмечает: «Папиросы тогда еще не были в ходу, а курили трубки и табак Василия Жукова, а потому в буфете было устроено несколько горок для чубуков и трубок, которыми посетители и могли пользоваться за известную плату. Люди небрезгливые курили прямо из чубуков, не рассуждая о том, у кого во рту был предварительно этот чубук, но брезгливые требовали непременно, чтобы в чубук было воткнуто гусиное перышко, каковых и заготовлялось великое множество. Нечего говорить, что когда публика закурит эти трубки, то в буфет не было возможности войти…»{36}.
