Эдуард Фукс - История нравов

Наиболее интересные доказательства в пользу своеобразия половой жизни эпохи старого режима дает опять-таки неисчерпаемо богатая и в этом отношении литература мемуаров. Этот сомнительный в частностях, но в своей совокупности все же достоверный источник говорит нам о том, что началом регулярных половых сношений был именно тот вышеуказанный возраст, когда мальчик становился «мужчиной», а девочка «дамой». Магистр Лаукхарт сообщает, что его практическое посвящение в мистерии любви последовало, когда ему было 13 лет, причем его посвятила в эти мистерии опытная в вопросах любви служанка. Ретиф де ла Бретонн рассказывает в своих мемуарах, что он впервые оказался «мужчиной», и к тому же соблазнителем, когда ему не было и 11 лет, а к 15 годам он прошел уже солидную карьеру донжуана.

Казанова начал свою победоносную эротическую карьеру в 11 лет, а в 15 лет он так же может говорить о любви, «как опытный человек». Герцог Лозен 14-летним мальчиком влюблен уже в третий раз, и уже первая его связь — адюльтер. В 16 лет он считается очаровательнейшим кавалером, которому дамы охотно открывают двери спальни.

Мадемуазель Бранвилье, известная отравительница, потеряла невинность, когда ей было 10 лет, балерина Корчечелли становится десятилетней девочкой любовницей Казановы, вступавшего потом неоднократно в более или менее продолжительные связи с девочками от 10 до 12 лет. Такими примерами можно было бы пополнить целые страницы.

Само собой понятно, что мы и не думаем считать таких людей, как Ретиф де ла Бретонн, Казанова, маркиза Бранвилье и тому подобных мужских и женских донжуанов, типическими представителями мужского и женского пола. Однако, при более внимательном взгляде эти классические эротоманы отличаются от своих современников только большим числом успехов, которые они стяжали уже при первом своем вступлении в свет. А то обстоятельство, что они могли добиться таких успехов еще в ранней молодости, как нельзя лучше подтверждает правильность нашего утверждения. Их юность не только не служит им препятствием, а напротив, считается всегда их высшим преимуществом.

Другим доказательством, и притом очень важным, в пользу систематического форсирования половой зрелости в эпоху старого режима является частая повторяемость чрезвычайно ранних браков. Впрочем, это явление наблюдается только в дворянстве и денежной аристократии. Если не редкостью тогда была двенадцатилетняя любовница, то пятнадцатилетняя супруга была в дворянском классе явлением обычным. Герцог Лозён вступает в брак девятнадцати лет, тогда как его супруга не достигла и пятнадцатилетнего возраста и была «робким, застенчивым ребенком». Сесиль Воланж выходит пятнадцати лет из монастыря, чтобы вступить в брак. Многие женщины становятся в этом возрасте матерями. Один современник пишет: «Нет ничего более пикантного, чем эти матери, которые сами еще дети». Принц Монбаре, которому двадцать один год, женится на тринадцатилетней девочке. Год спустя он уже отец. А герцогиня Бурбон-Конде, дочь Людовика XIV и Монтеспан, была выдана замуж даже одиннадцати лет. И не только формально. Брак был «совершен», как гласило официальное выражение, для совершившегося полового акта.

Хотя в среднем и мелком бюргерстве браки заключались и не так рано — о причинах мы будем говорить ниже, — все же и в этих кругах женщины созревали очень рано. Яснее всего это доказывает галантная литература. Каждая девушка из мещанства видела в муже освободителя из родительской неволи. По ее мнению, этот освободитель не мог явиться для нее слишком рано, и если он медлит, она безутешна. Под словом «медлит» та подразумевает, что ей приходится «влачить ношу девственности» до шестнадцати — или семнадцатилетнего возраста — по понятиям эпохи, нет более тяжелой ноши.

Не подлежит сомнению, что столичное население более остальных подверглось совращающему влиянию половой морали абсолютизма, но было бы страшной ошибкой предполагать, что провинциальная жизнь была образцом добродетели, целомудрия и чистоты. Здесь только больше соблюдали внешнее приличие. Зато тем разительнее был тайный разврат. Нигде число девушек, вступавших в брак не нетронутыми, не было так велико, как в полудеревенских провинциальных городках. Чаще, чем где бы то ни было, не только парень, но и девушка имели здесь до брака какую-нибудь связь. Именно в провинции сложилась поговорка: «С виду девушка, а на самом деле непотребная женщина».

Чтобы дать некоторое представление о размерах добрачных половых сношений в провинциальной среде, сошлемся на главу «Оксерр» в автобиографии Ретифа де ла Бретонна. Наивный читатель, мечтающий о «добром старом времени» как о погибшем веке нравственной чистоты, придет в ужас от той грязи, которая наводнила большинство семейств и которую скрывали под маской добропорядочности и приличия. В те немногие годы, которые Ретиф провел в этом маленьком провинциальном городке — то соблазненный, то соблазнитель, — он обладал примерно сотней девушек и женщин, уроженок или иностранок, начиная с девочки и кончая зрелой женщиной. Правда, здесь мы имеем дело с победоносной карьерой эротомана, оказывавшего на женщин особо фасцинирующее влияние. Глава, посвященная Ретифом городу Оксерру, говорит, однако, не только о его личных успехах. Она показывает, что десятки его сверстников и товарищей совершали подобные же подвиги, что все эти Манон, Марианны, Нанетты и прочие красавицы эпохи считали себя созревшими для любви уже в тринадцать, четырнадцать или пятнадцать лет и что почти ни одна из них не думала о том, чтобы сохранить свою девственность до брака, пытаясь, напротив, сбросить ее, как надоевшую ношу.

Мы видим, как эти соблазнительные красавицы все без исключения становятся жертвами соблазна: одни — как только в них проснется природа, другие — несколько позже — и как ни одна из них не в силах устоять. Все служанки, все мещанки доступны мужской молодежи. И если мы редко слышим, что та или другая сумела избежать своей судьбы, то, напротив, очень часто узнаем, что девушки усматривали в этой своей судьбе очень интересное развлечение, своего рода спорт и потому вели себя так же вызывающе, как и охотившиеся за ними молодые люди. Очень немногие из них довольствуются одним любовником. За первым следует второй, третий, а многие имеют сразу двух. Большая часть почтенных мещанок, совершающих свой жизненный путь так целомудренно рядом с не менее почтенным мужем, до брака практически упражнялись в любви не с одним кавалером, и многие из них, идя по улице, могут, обмениваясь рукопожатиями с полдюжиной знакомых и друзей, вспомнить о целом ряде любовных приключений. Но все это, как сказано, скрывается под личиной приличия. Каждый знает про себя все, чтобы официально не знать ничего, ибо к такому поведению принуждает узость условий, среди которых эти люди обречены жить.

Казанова и магистр Лаукхарт рисуют нам такие же нравы Италии и Германии, какие существовали, по описанию Ретифа де ла Бретонна, во Франции. В десятке городов, во всех слоях общества дочери мещан благосклонно выслушивают предложения Казановы и гостеприимно разделяют с ним ночью свое ложе. И чаще всего — как это видно из его мемуаров — случалось это с ним в провинциальных городках. А из описания студенческих кругов, сделанного магистром Лаукхартом, мы узнаем, что в немецких университетских городах не только горничные, но и многие дочки мещан, включая и дочек профессоров, охотно фигурировали в роли любовниц студентов. Мемуары его изобилуют подобными примерами. Сопоставляя Иену и Геттинген, он пишет: «В Иене студент имеет свою «милую», девушку низкого происхождения, с которой он живет, пока находится в городе, и которую передает другому, когда навсегда покидает город. Напротив, в Геттингене студент — если у него, разумеется, есть деньги — старается завести знакомство с женщиной более высокого положения, за которой и принимается ухаживать. Обыкновенно этим дело и кончается, не имея иных последствий, кроме опустошения кошелька. Иногда же дело заходит и дальше, так что появляются живые свидетели интимности, привлекающей не только услужливых полногрудых служанок, но и дочерей дворянства».

И никому в голову не приходило упрекать студента за такое поведение, скорее его бранили, если он стремился к серьезным целям, как одно время доставалось магистру Лаукхарту.

Бывали даже случаи, как видно из тех же мемуаров Лаукхарта, что дочери профессоров были любовницами сразу всех студентов, бывавших в продолжение года в доме их отцов. В одном месте Лаукхарт говорит: «Дочку канцлера гессенского университета Коха, Ганхен, я тогда, правда, не видал, но многое о ней слышал: в то время она уже отдавалась всем».

Не мешает здесь прибавить, что так называемые «студенческие мамаши», то есть женщины, сдававшие студентам комнаты, дарили, как видно из других источников, почти всем без исключения жильцам и свою любовь. Многие имели из года в год «стольких любовников, сколько и жильцов». Однако и остальные обывательницы университетских городов охотно брали студентов в любовники. Сложилась даже поговорка: «Кто хочет сохранить чистым супружеское ложе, тот пусть не приглашает в дом слишком много студентов».