Марина Сербул - Дела давно минувших дней... Историко-бытовой комментарий к произведениям русской классики XVIII—XIX веков
Двери петербургских деловых кабинетов и светских гостиных открывались перед молодыми людьми при помощи писем и устных рекомендаций сановных людей, имеющих вес в обществе. Таковые у Александра есть: Петр Иванович Адуев – статский советник, служивший «при каком-то важном лице чиновником особых поручений», а еще начальник отделения и редактор журнала, которым он рекомендует племянника, его приятели. Так что в целом восхождение по служебной лестнице у Александра совершается успешно. Он начинает рядовым канцелярским чиновником, от которого требуются только прилежание и аккуратность.
Через два года благодаря способностям, знаниям и служебному рвению Александр получает «порядочное место». Уже сам столоначальник с почтением начинает подносить ему табакерку, пророча Адуеву блестящую карьеру.
В редакции журнала Александр тоже стал важным лицом. «Он занимался и выбором, и переводом, и поправкою чужих статей, писал и сам разные теоретические взгляды о сельском хозяйстве. Денег у него, по его мнению, было больше, нежели сколько нужно, а по мнению дяди, еще недовольно».
Перед читателем последовательно разворачивается обыкновенная история столкновения юноши-идеалиста с практикой жизни, история постепенного превращения романтика в человека «дела». При этом Александр изживает в себе не только романтический, но и провинциальный, патриархальный взгляд на жизнь.
В романе отчетливо просматривается противопоставление добродушной патриархальной провинции холодному чиновному Петербургу, ориентированному на Европу. В этот образ провинции вписывается и Москва, «сердце» страны, воспринимаемая Гончаровым и его современниками как исконно русский город. Уклад первопрестольной, нравы и обычаи москвичей мало чем отличаются от жизни провинциалов.
Сравнения Петербурга и Москвы были у всех на устах в 1830–1840 годах, находясь в центре споров между славянофилами и западниками. [38]
Хлебосольная, напоминающая большое село Москва внешне выглядела привлекательнее, чем бюрократический Петербург с его казенным жизненным складом. И все же сонно-бездеятельная московская жизнь не имела особых преимуществ перед деятельным европейским ритмом северной столицы.
«В Москве могут жить хорошо теперь только люди остановившиеся, обеспеченные, отживающие, – восклицал профессор Московского университета, историк-западник Т. Н. Грановский, друг Герцена и Огарева. – Человеку со свежими силами, с неостывшей энергией, с жаждою деятельности – в Москве делать нечего. <… > Ему должно казаться нестерпимым это бездеятельное, тупое самодовольствие, в которое погружена Москва. Такое самодовольствие есть несомненный признак отсталости и дряхлости…»
Первым две столицы сопоставил Н. В. Гоголь в своих «Петербургских записках 1836 года». Затем появилась ходившая в рукописи статья Герцена «Москва и Петербург» (1842); через три года – статья Белинского «Петербург и Москва», где критик приветствовал активно-деловую жизнь Петербурга.
Существовала и иная точка зрения. В 1847 году публикуется большой фельетон Аполлона Григорьева «Петербург и Москва». Для него рациональный Петербург – воплощение серости и скуки, бездомности жизни. Москва же олицетворяет родной, домашний очаг, дружную семью, собравшуюся вместе вечером у самовара.
В тогда же напечатанном фельетоне «Станция Едрово» Герцен, раздумывая о достоинствах обеих столиц, не нашел повода отдать предпочтение одной из них. «Житель Петербурга, – писал Герцен, – привык к деятельности, он хлопочет, он домогается, ему некогда, он занят, он рассеян, он озабочен, ему пора!.. Житель Москвы привык к бездействию: ему досужно, он еще погодит, ему еще хочется спать, он на все смотрит с точки зрения вечности; сегодня не поспеет, завтра будет, а и завтра не последний день. <…> Московские писатели ничего не пишут, мало читают – и очень много говорят; петербургские ничего не читают, мало говорят – и очень много пишут. Московские чиновники заходят всякий день (кроме праздничных и воскресных дней) на службу; петербургские заходят каждый день со службы домой; они даже в праздничный день, хоть на минуту, а заглянут в департамент. В Петербурге того и смотри умрешь на полдороге, в Москве из ума выживешь; в Петербурге исхудаешь, в Москве растолстеешь – совершенно противуположное миросозерцание».
Усадебная провинциальная идиллия
В романе Гончарова российская провинция изображена в поэтических тонах. Это мир, замкнутый в себе, где жизнь подчинена раз и навсегда заведенным порядкам и естественному природному ритму. Это уютный, домашний мир, где Александру «жизнь от пелен… улыбалась; мать лелеяла и баловала его, как балуют единственное чадо; нянька все пела ему над колыбелью, что он будет ходить в золоте и не знать горя…».
Имение Адуева Грачи воплощает в себе всю красоту средней полосы России. «От дома на далекое пространство раскидывался сад из старых лип, густого шиповника, черемухи и кустов сирени. Между деревьями пестрели цветы, бежали в разные стороны дорожки, далее тихо плескалось в берега озеро, облитое к одной стороне золотыми лучами утреннего солнца и гладкое, как зеркало; с другой – темно-синее, как небо, которое отражалось в нем, и едва подернутое зыбью. А там нивы с волнующимися, разноцветными хлебами шли амфитеатром и примыкали к темному лесу».
Однако красоты природы в действительной жизни не обеспечивали идиллии. Е. Водовозова в своих мемуарах «На заре жизни» подробно описывает жизнь и быт мелкопоместного и среднепоместного дворянства 1840—1850-х годов, когда его «золотой век» безвозвратно канул в прошлое.
Мелкопоместные дворяне, имевшие от двух до десяти крепостных, жили бедно. В пределах одной деревни обычно проживало несколько мелкопоместных дворян. Их убогие домишки, разделенные огородами, находились на близком расстоянии друг от друга.
Большая часть этих домов состояла из двух комнат, поделенных, в свою очередь, внутренними перегородками. Эти комнаты разделяли сени, оканчивавшиеся кухней напротив входной двери. По правую руку от сеней жили «господа», по левую (в «людской») – их «крепостные». Население людской, учитывая женщин и детей, достигало двенадцати—пятнадцати человек. Здесь же бегали куры, собаки, кошки, телята.
«Господская» половина («панские хоромы») мало чем отличалась от людской. Здесь, правда, не бегали куры и не заходили телята, а вместо лавок, ведер и лоханок стояла ветхая допотопная мебель с оборванной обивкой. Но здесь царила такая же грязь и большая скученность людей, что и на «людской» половине. Как в домах более или менее состоятельных помещиков, так и в домах бедных дворян ютилось много приживал, которым некуда было податься. Это были всевозможные пожилые незамужние племянницы, престарелые сестры хозяина или хозяйки, дядюшки, промотавшие свое состояние.
«Там, где мелкопоместные жили в близком соседстве один от другого, – свидетельствовала мемуаристка, – они вечно ссорились между собой, взводили друг на друга ужасающие обвинения, подавали друг на друга жалобы властям. Когда бы вы ни проходили по грязной улице, застроенной их домами, всегда раздавались их крики, угрозы друг другу, брань, слезы. К вечной, никогда не прекращавшейся грызне между соседями более всего поводов подавали потравы. При близком соседстве одного мелкопоместного с другим чуть не ежедневно случалось, что корова, лошадь или свинья заходила в чужое поле, луг или огород. Животных, осмелившихся посягнуть на чужое добро, били, калечили и загоняли в хлева. При этом немедленно загоралась перебранка, очень часто кончавшаяся потасовкой, а затем и тяжбою».
Помещики средней руки, владевшие 75—100 душами, тоже жили в небольших деревянных домах, лишенных элементарных удобств. Полностью отсутствовали какие бы то ни было понятия о гигиене. Форточек даже в зажиточных домах не существовало, и воздух в комнатах обновлялся только через топку печей. В детских спальнях, под которые отводились по обыкновению самые темные и невзрачные комнаты, рядом с детьми на сундуках или на полу, настелив что попало, спали мамки, няньки, горничные.
Болести и хвори лечили прибегая не только к помощи домашнего врача (если таковой вообще был), но и к многочисленным старухам знахаркам. «Предрассудки и суеверия, – отмечает Водовозова, – шли рука об руку с недостатком чистоплотности. Во многих семьях, где были барышни-невесты, существовало поверье, что черные тараканы предвещают счастье и быстрое замужество, а потому очень многие помещицы нарочно разводили их: за нижний плинтус внутренней обшивки стены они клали куски сахара и черного хлеба. И в таких семьях черные тараканы, как камешки, падали со стен и балок на спящих детей. Что же касается других паразитов, вроде прусаков, клопов и блох, то они так искусывали детей, что лица очень многих из них были всегда покрыты какой-то сыпью». Адуеву же усадебная жизнь вспоминается в розовых красках, ничего тягостного в ней он не находит.
