Эрик Дэвис - Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху
Конечно, жуткий полет фантазии Моравека неизбежно порождает бесконечные вопросы. В эпоху, когда тематические парки аттракционов и «обучающие развлечения»[35] подменяют историю, когда электроника и компьютерные приспособления чем дальше, тем больше вытесняют плотный опыт, надежды Моравека на онтологическую силу симуляции кажутся частью повсеместного неприятия требований физического мира. Можем ли мы так просто выдернуть сознание из его плотного, плотского контекста или идентифицировать реальность со способностью производить восприятие реальности?
Как мы можем столь уверенно идентифицировать себя с познавательной способностью и игнорировать эмоциональные и трансперсональные элементы сознания? Более того, психонейроиммунологи утверждают, что тело мыслит как целое, что познавательная деятельность не ограничивается мозгом, но появляется во всей «экосистеме» плоти. Другие нейрологи считают, что эмоции, это пугало экстропианской психологии, играют фундаментальную конструктивную роль в человеческом мышлении. Более того, люди, посвятившие себя медитации, и мистики всего мира часто приходят к выводу, что существует множество уровней сознания, которые можно открыть посредством интроспекции, состояния, которые, даже если их и можно измерить, нельзя просто отождествить с шумной концептуальной активностью, на которой фокусируется когнитивистика и которую хочет симулировать Моравек.
Настоящее чудо в другом: информационная технология позволяет даже самым махровым материалистам еще раз соблазниться древней мечтой о том, как бы протащить бестелесную искру мимо зияющей пасти смерти. Во вступлении к своей книге Моравек заявляет, что больше не нужно принимать «мистическую или религиозную позу», для того чтобы представить освобождение нашего мыслительного процесса от «оков смертного тела». Моравек также отвечает Регису: мечта об отгрузке — это «на самом деле разновидность христианской фантазии о том, как стать чистым духом»104.
Это заявление требует более подробного теологического анализа. Ибо, несмотря на все презрение к телу, ортодоксальная христианская «фантазия» принимает всю физическую реальность тварного мира и настаивает на том, что спасенные снова оденутся в плоть, когда после Судного дня явится совершенный мир. Важнее то, что осевым воззрением христианства является вера в воплощение Христа в человеческом теле, которое страдает, умирает и воскресает. В католическом причастии тело Иисуса буквально являет себя в виде кусочка хлеба через чудо пресуществления. В соответствии со сведениями о ересях, почерпнутыми у отцов церкви, многие гностики не принимали образ физически страдающего Спасителя.
Если верить не вполне надежным сведениям, сообщаемым святым Августином, некоторые гностики заявляли, что Христос «на самом деле существовал не во плоти, а в иллюзорном образе плотской формы, обманывающей человеческие чувства, и поэтому его смерть и воскрешение были иллюзорными»105. Даже Августин, бывший некогда манихеем, не испытывал особой радости по поводу мозолистого мешка, наполненного мочой и нечистотами, в который мы все облачены, поносит гностиков за их представление докетизма[36] о Christos Simulacrum, иллюзорном Христе.
Эта курьезная доктрина, которая подменяет энтропианскую реальность тела бестелесной симуляцией, демонстрирует, что фантазия Моравека не столько христианская, сколько гностическая, причем следует добавить, что это сильно упрощенный гностицизм. Как замечает Уильям Томпсон в «American Replacement of Nature», «в своем отвращении к пленению души материей, с образом сознания как светлого, мужского и информационного начала, logos spermaticos,[37] а плоти как темного, женского и порабощающего начала, Гностицизм стал точкой притяжения, к которой устремились все наивные технологисты, которые вышли из мировоззрения, принятого в современном обществе»106. Томпсон проницателен: поскольку современные Прометеи ищут «рациональные» возможности науки и технологии, им становится все сложнее сохранить здравый смысл, присущий человеку с улицы. А потому эти мыслители и изобретатели тонуг в мире возможностей, глубокие метафизические и религиозные измерения которого они часто даже неспособны ощутить, не говоря уже о том, чтобы осознать их. Они бессознательно вовлекаются в самые инфантильные фантазии души о трансценденции и бессмертии.
Гностические наклонности Моравека усиливаются сопутствующими элементами платонизма, которые проступают на фоне его рационализма. В аллегории пещеры Платон утверждает, что мы настолько погружены в болото повседневных восприятий и чувств, что чистый и вечный мир трансцендентальных форм является нам лишь тенью, дрожащей на стене похожего на чрево подземелья. Моравек и его экстропианские поклонники вбивают онтологический клин между нашими падшими и разлагающимися телами и абстрактными процессами познания. С одной стороны — наша бестолковая плоть, ответственная за восприятие, эмоции и логику, с другой — концептуальное совершенство бесплотного ума, информационный массив кодов, правил и алгоритмов, который они отождествляют с потенциально бессмертным «я» и его безграничными вычислительными способностями.
Для Платона искусство геометрии было своего рода окном в мир форм, четкое совершенство его законов и фигур, описывающих рациональный мир, который наш материальный мир, с его хаотическими колебаниями и распадающейся материей, может воплощать лишь приблизительно. Моравек и его команда тоже пытаются превзойти наш дешевый эволюционный багаж, прибегая к помощи дальних потомков платоновских идеальных форм: двоичной логики, информационной теории и математики. Хотя почти все математики, компьютерщики и инженеры давным-давно отбросили представление Платона о том, что числа имеют отношение к миру более реальному и совершенному, чем наш собственный, они не всегда могут так легко избавиться от психологической инерции платонизма, свойственной ему любви к абстрактному совершенству и надежды на то, что тайный узор Вселенной может быть сведен к простым уравнениям. «Забавно, что в какой-то момент, почти что неисповедимыми путями, кое-что от старого платоновского духа проникло в мир компьютерной науки, — пишет Теодор Роззак. — Эта платоновская мечта, такая же трезвая, как большинство ученых (или каковыми они хотели бы выглядеть), в своей реакции на старую материалистическую магию выжила и нигде больше не проявляется так живо, как в культе информации»107.
Храм этого культа — конечно же, компьютер, который, как объясняет Джей Дэвид Болтер, воплощает в себе именно такой мир, который хотели бы видеть логики. Болтер утверждает, что компьютеры — это эхо вселенной греческих космологов, и, хотя аристотелевская логика с тех пор была отвергнута, контраст между «порядком внутри и хаосом снаружи» остается108.
Более того, учитывая могучую силу цифровых челюстей, перемалывающих числа, сложных предсказательных моделей и визуализации данных, можно сказать, что логические операции компьютера утверждают свое существование в растущем, реальном, хотя и бесплотном мире информации, который находится в Зазеркалье. По мере того как возрастает сложность и репрезентативные возможности этого мира, он начинает жить параллельно нашему, а в своем двоичном совершенстве он превосходит наш.[38] Глядя на детальную графическую модель погоды на земном шаре или снимок высокого разрешения, запечатлевший лист дерева, мы бессознательно отдаемся мировоззрению Пифагора, мистического предшественника Платона, который утверждал, что Вселенная не только подчиняется математическим законам, но и действительно состоит из чисел — чисел, которые он отождествлял с геометрическими фигурами. В диалоге «Тимей» Платон использует и перетолковывает это представление, заявляя, что четырем элементам, которые составляют видимый мир, соответствуют четыре правильных многогранника. Хорошо хоть не двухмерные графические «полигоны», из которых строятся виртуальные поверхности в играх Zelda и Quake.
Возможно, самое нахальное метафизическое проявление этого «старого платоновского духа» можно встретить в голове Эдварда Фредкина, известного своей эксцентричностью теоретика, который стал профессором Массачусетского технологического института и важной птицей в определенных научных кругах, несмотря на нехватку публикаций и на то, что сам он самоучка. Фредкин верит, что Вселенная — это компьютер в буквальном смысле. За мельчайшими субатомными пушинками, до которых дошли современные физики, лежит пучок битов, паттернов информации, воспроизводящих себя в соответствии с базовыми алгоритмами. Исповедуя разновидность цифрового пантеизма, Фредкин представляет Вселенную как огромный «клеточный автомат», что-то вроде тех компьютерных программ, которые состоят из простых элементов и базовых правил, но развиваются в сложные кибернетические экосистемы. Завораживающая и слегка сумасшедшая теория демонстрирует пример предельного космологического расширения цифровой парадигмы. А когда вы понимаете, что Вселенная — это колоссальная логическая матрица информационных алгоритмов, работа земных компьютеров может приобрести для вас метафизическую, почти демиургическую силу. Универсальная машина становится машиной, создающей универсумы.
