Илья Франк - Прыжок через быка
– О, молчите, молчите! – вскрикнула Соня, всплеснув руками. – От Бога вы отошли, и вас Бог поразил, дьяволу предал!..
– Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне все представлялось, это ведь дьявол смущал меня? а?
– Молчите! Не смейтесь, богохульник, ничего, ничего-то вы не понимаете! О Господи! Ничего-то, ничего-то он не поймет!
– Молчи, Соня, я совсем не смеюсь, я ведь и сам знаю, что меня черт тащил».
При предыдущем разговоре Раскольников просит Соню прочесть ему про воскресение Лазаря. Это чтение в романе Достоевского соответствует посещению театра в фильме Эрика Ромера. Статуя оживает. Человек понимает, что он живет в книге. Начинается «присутствие каких-то особых влияний и совпадений» уже со знаком плюс, хоть и трагических. Совпадений, как бы говорящих: «Опомнись!» Точнее сказать, они были с самого начала (например, убийство лошади во сне Раскольникова, а потом смерть Мармеладова, раздавленного лошадьми, не говоря уж о перекличке убийства лошади и убийства старухи с Лизаветой), но после чтения о Лазаре становятся все более явными. Скажем, тот момент, когда Раскольников, признаваясь в преступлении, вдруг в Соне узнает Лизавету. Или появление двойника Раскольникова – Свидригайлова. У которого, кстати, «было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску». Который, высказывая Раскольникову его же собственные мысли, говорит «с видом какого-то подмигивающего, веселого плутовства, не спуская глаз с Раскольникова». Которого Дуня, стреляя, слегка ранила в голову (а в заметках Достоевского к роману в связи со Свидригайловым упоминается и какая-то «отрубленная голова»):
«Он ступил шаг, и выстрел раздался. Пуля скользнула по его волосам и ударилась сзади в стену. Он остановился и тихо засмеялся:
– Укусила оса! Прямо в голову метит… Что это? Кровь! – Он вынул платок, чтоб обтереть кровь, тоненькою струйкой стекавшую по его правому виску; вероятно, пуля чуть-чуть задела по коже черепа. Дуня опустила револьвер и смотрела на Свидригайлова не то что в страхе, а в каком-то диком недоумении. Она как бы сама уж не понимала, что такое она сделала и что это делается!»
Перед самоубийством двойничество Свидригайлова подчеркнуто двумя подцепленными им персонажами:
«С этими писаришками он связался, собственно, потому, что оба они были с кривыми носами: у одного нос шел криво вправо, а у другого влево. Это поразило Свидригайлова. Они увлекли его, наконец, в какой-то увеселительный сад, где он заплатил за них и за вход».
А вот свидригайловская Изида-Офелия:
«Он встал и уселся на краю постели, спиной к окну. “Лучше уж совсем не спать”, – решился он. От окна было, впрочем, холодно и сыро; не вставая с места, он натащил на себя одеяло и закутался в него. Свечи он не зажигал. Он ни о чем не думал, да и не хотел думать; но грезы вставали одна за другою, мелькали отрывки мыслей, без начала и конца и без связи. Как будто он впадал в полудремоту. Холод ли, мрак ли, сырость ли, ветер ли, завывавший под окном и качавший деревья, вызвали в нем какую-то упорную фантастическую наклонность и желание, – но ему все стали представляться цветы. Ему вообразился прелестный пейзаж, светлый, теплый, почти жаркий день, праздничный день, Троицын день. Богатый, роскошный деревенский коттедж в английском вкусе, весь обросший душистыми клумбами цветов, обсаженный грядами, идущими кругом всего дома; крыльцо, увитое вьющимися растениями, заставленное грядами роз; светлая, прохладная лестница, устланная роскошным ковром, обставленная редкими цветами в китайских банках. Он особенно заметил в банках с водой, на окнах, букеты белых и нежных нарцизов, склоняющихся на своих ярко-зеленых, тучных и длинных стеблях с сильным ароматным запахом. Ему даже отойти от них не хотелось, но он поднялся по лестнице и вошел в большую, высокую залу, и опять и тут везде, у окон, около растворенных дверей на террасу, на самой террасе, везде были цветы. Полы были усыпаны свежею накошенною душистою травой, окна были отворены, свежий, легкий, прохладный воздух проникал в комнату, птички чирикали под окнами, а посреди залы, на покрытых белыми атласными пеленами столах, стоял гроб. Этот гроб был обит белым гроденаплем[145] и обшит белым густым рюшем. Гирлянды цветов обвивали его со всех сторон. Вся в цветах лежала в нем девочка, в белом тюлевом платье, со сложенными и прижатыми на груди, точно выточенными из мрамора, руками. Но распущенные волосы ее, волосы светлой блондинки, были мокры; венок из роз обвивал ее голову. Строгий и уже окостенелый профиль ее лица был тоже как бы выточен из мрамора, но улыбка на бледных губах ее была полна какой-то недетской, беспредельной скорби и великой жалобы. Свидригайлов знал эту девочку; ни образа, ни зажженных свечей не было у этого гроба и не слышно было молитв. Эта девочка была самоубийца – утопленница. Ей было только четырнадцать лет, но это было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившею это молодое детское сознание, залившею незаслуженным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в темную ночь, во мраке, в холоде, в сырую оттепель, когда выл ветер…
Свидригайлов очнулся…»
А еще Свидригайлов погибает, что и положено настоящему двойнику. В общем, опять Шбаланке и сплошные чудеса. «Только что он хотел отворить дверь, как вдруг она стала отворяться сама».
Кузнечик дорогой
Первое удачное русское лирическое стихотворение было написано летом 1761 года Ломоносовым. Ученый, обремененный не только наукой, но и общественными делами, позавидовал кузнечику:
Кузнечик дорогой, коль много ты блажен,Коль больше пред людьми ты счастьем одарен!Препровождаешь жизнь меж мягкою травоюИ наслаждаешься медвяною росою.Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,Но в самой истине ты перед нами царь;Ты ангел во плоти иль, лучше, ты бесплотен,Ты скачешь и поёшь, свободен, беззаботен;Что видишь, все твоё; везде в своём дому,Не просишь ни о чём, не должен никому.
Стихотворение имеет следующий заголовок: «Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для академии, быв много раз прежде за тем же». Это переложение с древнегреческого, однако здесь нечто большее, чем просто удачный перевод. То, что было анакреонтическим стихотворением «К цикаде», становится самостоятельным русским стихотворением. Так началась русская лирика – с образа кузнечика: с мечты человека о свободе при полном сознании собственной хрупкости.
Стихотворение написано шестистопным ямбом. То есть, если его скандировать, ударение падает на каждый второй слог, всего шесть ударений:[146]
Кузнечик дорогой, коль много ты блажен…
Таков метр стихотворения, реально же здесь, конечно, лишь четыре ударения:
Кузнечик дорогой, коль много ты блажен…
По смыслу произносимого ударение на слове «дорогой» получается довольно слабым, сильнее всего ударение на словах «кузнечик» и «много», средней силы ударение – на слове «блажен». Первое ударение (на «кузнйчик») кажется самым сильным, поскольку это практически единственное ударение в первом полустишии (в то время как во втором полустишии и слов больше, и ударений – разной силы). А также потому, что «кузнечик» – первое слово предложения. И еще потому, что оно задает тему, называет главного героя стихотворения.
Поэтому мы чувствуем, как сильно ударяется и даже растягивается слог «не». Этот слог в слове «кузнечик» и так был как бы главным, поскольку на него падало ударение. Но теперь, из-за влияния стиха, он становится еще главнее. Из простого слога он становится центральным звуком, фоном всего стиха.
Посмотрим на слоги, выделенные четырьмя ударениями:
не го но ен
«КузНЕчик» отражается в «блажЕН»: НЕ – ЕН. Начинается (средствами поэзии) волшебное превращение насекомого в некое ангельское существо. При этом происходит как бы взбегание по воздушным ступенькам, обозначенным звуком О: ГО – НО —. Этим ударным О помогают и безударные О стиха:
Кузнечик дОрОгОй, кОль мнОгО ты блажен…
Безударные О перемежают ударные, создавая ощущение прыжка-полета, состоящего из двух фаз: нижней и верхней. На ГО и НО кузнечик находится в верхней точке, на остальных слогах с О – либо на взлете, либо спускаясь.
