Андрей Михайлов - Средневековые легенды и западноевропейские литературы
Вместе с тем в поздних поэмах, посвященных предкам нашего героя («Отрочество Гарена де Монглан», «Гарен де Монглан», «Эрнальт Боландский», «Ренье Женнский», «Жирар Вьеннский», «Гальен, восстановленный в своих правах»), естественно, о самом Гильоме не упоминается: он еще не родился и, согласно эпической хронологии, подвиги его еще впереди. Но отметим, что в этих поэмах среди действующих лиц появляется Оливье, побратим Роланда, и сам герой великой «Песни». Здесь, в поэмах «Жирар Вьеннский», «Ренье Женнский», «Гальен», рассказывается о любви Роланда и прекрасной Альды, сестры Оливье (в «Песни о Роланде» эта тема едва намечена), а также о любовной связи Оливье с дочерью константинопольского «короля» Гугона Жаклиной (от этой связи и рождается Гальен). Герой последней из этих поэм присутствует при Ронсевальской битве, во время которой происходит трогательная и драматичная встреча сына с давно покинувшим его, но его не забывшим отцом. Как верно отметил Мартин Де Рикер, первоначальная версия поэмы о Гальене, восходящая к поздним рифмованным обработкам «Песни о Роланде», была искусственно (и довольно искусно) инкорпорирована в «третью жесту» – Гарена де Монглан[253]. Так наш цикл на позднем этапе его эволюции оказался связанным «семейными узами» с «королевской жестой». Но этого мало. Благодаря нехитрым процессам генеалогической циклизации наша «жеста» соединилась с циклом Доона де Майянс (или Рено де Монтобан) и с циклом поэм, рассказывающих о Первом крестовом походе. Произошло это следующим образом: племянница Гарена де Монглан Кларисса, согласно легенде, зафиксированной в поздних по времени возникновения, но самых ранних по эпической хронологии поэмах, выходит замуж за Рено де Монтобан. Мотив этот не играет никакой конструктивной роли ни в цикле, ни в конкретной поэме. Он характерен для позднего этапа развития цикла и всего старофранцузского эпоса, который все в большей степени начинал восприниматься как некое целое, как огромный замкнутый организм, как рассказ об автономном социуме, члены которого связаны между собой разнообразнейшими и сложными связями. Он и был в восприятии труверов и их слушателей таким социумом – французским обществом эпохи Каролиигов. Французский героический эпос в совокупности относящихся к нему поэм не был простым набором разрозненных и разнохарактерных произведений. Напротив, в его эволюции отчетливо выявляется тенденция, вначале, возможно, непроизвольная, но затем безусловно сознательная, установить между отдельными памятниками разнообразные связи – сюжетные, семейные и т. д. Это происходило как внутри одного большого цикла, так и в эпосе в целом. Характерно, что об одном и том же событии может рассказываться в нескольких поэмах. Иногда это просто разные версии одного произведения, иногда же – произведения безусловно разные, подчас попадающие в один и тот же рукописный кодекс, но очень близкие по сюжету («Нарбоннцы» и «Отрочество Гильома»), Но порой поэмы могут совпадать лишь описанием одного какого-то эпизода, трактуемого в каждом случае достаточно самостоятельно (таково, скажем, повествование о Ронсевальской битве в «Песни о Роланде» и в «Гальене»),
Но, как мы уже говорили, данный цикл на позднем этапе своего существования разрывал хронологические рамки каролингской эпохи: в поэме «Отрочество Ренье» рассказывалось, как у героя рождается сын Танкред, деятельный участник Первого крестового похода и один из основных персонажей посвященных этому походу поэм. Мотив этот появился в то время, когда поход этот тоже стал уже далеким прошлым, и его события приблизились к «героическому веку» Каролингов, как бы став его органическим продолжением.
Но даже если мы отбросим эти весьма поздние поэмы, то связь цикла Гильома Оранжскрго с «королевской жестой» не исчезнет. Связь эта присутствует в «Жесте Гильома» едва ли не изначально. Эпический Гильом, как и его исторический прототип, начинает свою деятельность при Карле Великом: Эмери Нарбоннский отправляет своих сыновей ко двору императора, где они завоевывают заметное положение. Даже первые поэмы «малого цикла» («Отрочество Гильома» и «Коронование Людовика») во многом ориентированы на изображение внешней и внутренней политики Карла. Поэтому исследовательница эпоса З. Н. Волкова не совершила большой ошибки, включив в «королевскую жесту» такую «исконную» поэму нашего цикла, как «Коронование Людовика»[254]. Ведь там перед читателем не только появляется сам Карл Великий, но и решаются судьбы королевского дома: Гильом способствует коронованию сына Карла, а затем защищает молодого короля от взбунтовавшихся баронов и от попыток отнять у него императорский трон.
Следует заметить, что в большинстве произведений французского героического эпоса рассматриваются судьбы страны в теснейшей связи с судьбами королевского дома Каролингов. Поэтому Карл Великий оказывается в эпосе не просто главной фигурой, но и фигурой стержневой. Если в той или иной поэме речь идет не о самом Карле, то о его ближайших потомках (чаще всего) или о непосредственных предшественниках (Пипине Коротком и Берте Большеногой). При этом эталонная фигура Карла присутствует и в них – если не как действующее лицо, то как образец государственной мудрости и носитель идей объединения страны. Эта идеализация образа Карла Великого в разные исторические эпохи имела, конечно, разный смысл. В первые десятилетия после кончины императора его возвеличивание было неразрывно связано с прославлением героических дел франков, возглавлявшихся Карлом, то есть носило глубоко патриотический характер. Дела и дни Карла уже становились прошлым, но прошлым относительно недавним, память о котором жила в сознании и дружинных певцов, и широких масс служилых людей. К тому же в возвеличивании и прославлении государственной мудрости Карла и мощи созданной им империи были весьма заинтересованы его непосредственные потомки. Иначе обстояло дело на исходе XI столетия, когда стали возникать дошедшие до нас, как правило, в переработанном виде, памятники французского героического эпоса. Тогда эпоха Карла была уже далеким прошлым, хотя у нее и были точки соприкосновения с современностью (крестовые походы против «неверных» и постепенное вытеснение арабов из Испании). Песни об этом времени, исполняемые жонглерами, воспринимались как рассказы почти фантастические. Это, впрочем, может показаться странным: ведь эпическая традиция, как нам уже не раз приходилось говорить, не знала перерывов и остановок. Она действительно была непрерывной, но не неизменной. Та мифологизация истории, о которой упоминалось выше, не могла не затронуть и монументальной фигуры Карла. Отметим, что Средневековье увлеченно создавало героев, творило о них легенды, но и активно искало таких героев в прошлом. Постепенно на первый план выдвинулись три равновеликие фигуры. Все они были бесспорно историческими личностями, но их трактовка в литературе Средневековья была далека от исторической достоверности. Первым из них был Александр Македонский, олицетворение молодого удачливого правителя и талантливейшего полководца древности. Другим – Карл Великий. Третьим – король Артур. Последний из-за скудности и противоречивости сведений о нем был наиболее удобной фигурой для создания всевозможных увлекательных легенд. Но многое роднит его литературный образ с образом Карла. И в фигуре короля Артура, и в фигуре Карла Великого подчеркнуты главным образом положительные, «идеальные» черты. И государства их – реальная империя Каролингов и вымышленная всемирная империя Артура – наделяются в эпосе и рыцарском романе утопическими чертами, что становится особенно очевидно в XII в., когда предания об Артуре или Карле воспринимаются как скрытый упрек современности, лишенной и таких замечательных деятелей, и насаждавшихся ими во многом образцовых и недостижимых порядков. Таким образом, историзация легенды и мифа, что происходит на втором этапе эволюции эпоса, неизбежно связана с утопической идеализацией описываемых в соответствующих литературных памятниках героев и событий. Показательно, что на третьем этапе эволюции эпоса, при романизации мифа, фигура Карла уже почти не привлекает внимания поэтов; основные посвященные ему произведения созданы раньше.
По модели образа Карла строятся в поэмах, в том числе в поэмах нашего цикла, образы других «отцов семей», «вождей кланов», «глав рода» и т. д., например образ Эмери Нарбоннского. Он, как и Карл, мудр, рассудителен, справедлив и т. д. Он имеет и внешние атрибуты образа Карла (каким изобразил императора, скажем, безвестный скульптор XII в. на барельефе колонны собора св. Павла в Нарбонне) – он седобород, спокоен, уже немолод (а в поэме «Отрочество Ренье» Эмери уже 140 лет). Таким станет и Гильом на склоне лет. И все-таки Карл всегда превосходит других героев жест, даже скроенных по его меркам. Видимо, очень рано (когда точно – сказать, конечно, невозможно) возникает в эпической традиции и его антипод – король слабый, неопытный, но одновременно – неблагодарный и коварный. В подобном образе отразились, бесспорно, некоторые реальные черты французских королей IX и X вв. Но был здесь и некоторый литературный прием, точнее, воздействие архетипической модели: в архаических формах эпоса часто встречается мотив единоборства отца с сыном; затем это стало оппозицией: сильный отец – слабый сын. Поэтому и образы феодалов, героев жест, четко распределились по двум рубрикам: они либо продолжают дело Карла и всячески помогают его потомкам (хотя и могут находиться с ними во временном конфликте), либо этому делу противостоят, пользуясь неопытностью и слабостью наследников императора или даже ведя с ним самим ожесточенную борьбу.
