Роже Кайуа - В глубь фантастического. Отраженные камни

Я отклоняю эти крайние случаи. Меня интересуют только рисунки камней: как и рисунки облаков, коры или трещин на стене, они искушают прихотливую фантазию неотъемлемой от их природы неопределенностью. Часто здесь можно вычитать разное, как только что мы видели на яшме солнцепоклонницу или птицу. Подчас я спрашиваю себя: не является ли такая конкуренция достаточной причиной, чтобы эти изображения утратили всякий интерес, а их расшифровка свелась к какой-то произвольной, пустой игре, для которой с тем же успехом подошла бы первая попавшаяся основа. Ничего подобного.

В действительности камни с рисунками ценятся очень по-разному. Любители, которые охотятся за этими камнями, устанавливают среди них иерархию, принимаемую непосредственно и единодушно. Для них нежелательно, чтобы минерал предоставлял излишнюю свободу интуиции. Напротив. Как бывает в поэзии, образ тем ценнее, тем привлекательнее, чем большее сходство с объектом в нем обнаруживают: сходство властное и в то же время неожиданное. Но какая странно-требовательная покорность удостоверяет иллюзию?

Бегущая панорама на флорентийском мраморе поражает сходством с дальней перспективой разрушенного города, но не какого-то определенного города с его особой топографией и памятниками, даже не города в более обобщенной, так сказать, интерпретации — испанского, турецкого или китайского. В самом деле, на рисунке видна лишь зубчатая стена узких прямоугольников — одни заостренные и высокие, другие пониже и как бы сплющенные. Однако любой город состоит из зданий неодинаковой высоты: в нем есть колокольни, минареты, башни или пагоды. Иллюзия, таким образом, легко объясняется, стоит лишь признать, что дело в строении камня: вот почему она неизбежно и послушно повторяет один и тот же образец. А разум, в первый момент покоренный, быстро устает от монотонного урбанистического профиля этих «paesine»[106].

На агате бесспорно, с удивительной четкостью изображена птица, но это ни зяблик, ни сова, ни орел. Это обобщенная птица, в которой представлены все птицы сразу. Сочетание кварца с полевым шпатом дает беспорядочную россыпь мелких ломаных многогранников: они вызывают почти непреодолимую ассоциацию с печатными буквами. Несомненно, это изображение знаков неведомого письма. Ни один из известных алфавитов они, однако, не напоминают. Это имитация целого ряда прямолинейных алфавитов, ни к одному из них в отдельности не близкая. Сходство случайно, в нем нет подражания.

С чем, наконец, связано столь банальное впечатление, будто камень изображает пейзаж или чудовище? Не с тем ли фактом, что нет практически ничего такого, в чем невозможно с легкостью усмотреть пейзаж или чудовище? Несколько соответствующих элементов, расположенных едва ли не наудачу, непременно напомнят природный ландшафт: равнину или же гору, холмистую местность или отвесную скалу, узкий ручей или широкую реку, одинокое дерево (платан, тополь или пальму), заросли кустарника или корабельную рощу. Все зависит от форм, размеров, композиции. Образцов бесчисленное множество, отсюда следует, что случайная картинка неизбежно будет напоминать один из них. Что же касается чудовищ, на то они и чудовища, чтобы являть очертания нелепые и непредсказуемые: именно таков обычный удел рисунков на минералах.

Очарование таких изображений, даже если они создают убедительную иллюзию, недолговечно. Мысль быстро проникает в их загадку. Ибо оригинал, реплика которого якобы представлена на камне, не существует и не поддается определению. Ведь в действительности, как ни парадоксально, именно предполагаемая копия внушает идею объекта, который она должна более или менее точно воспроизводить. Копия заказывает памяти придумать специально для нее оригинал, и память спешит извлечь из накопленного ею обширного фонда взаимозаменяемых данных нечто, более всего подходящее к мнимому факсимиле, которое ей предъявлено. Обманутая, она восторгается обманчивой точностью произведения, но настоящий его автор — только она сама.

Чудо происходит лишь тогда, когда образ открывается сразу и недвусмысленно, ослепительно-яркий, даже властный, а главное, когда вероятность его почти ничтожна и, значит, разумно рассуждая, вторичное его появление исключено. Ибо количество игральных костей, как и количество их граней, неисчислимо. Тогда совпадение оказывается чудом; по правде говоря, это случай не просто исключительный — уникальный. В самом деле, ведь если разрезать неповторимый образец на тонкие шлифы, контуры рисунка будут меняться с такой быстротой, что мы получим невероятную копию лишь на одном из срезов, причем только на одной из его сторон. Непосредственно до того и сразу после (безразлично, в какой последовательности) картина либо еще неясна, либо уже разрушена. Совпадение возникает мгновенно и так же быстро рассеивается. Вот как складывается шкала ценностей, пропорциональная объективным достоинствам вещи. Чудесное и мимолетное совершенство зависит не только от четкости композиции, спрятанной в непрозрачности камня и открытой благодаря провиденциальному распилу. Нужно вдобавок, чтобы в камне соединились в сложное целое различные необъяснимые, бесконечно маловероятные элементы — я хочу сказать, что они не должны вытекать из особенностей формирования горной породы или присущей ей структуры. При таком сочетании условий зрителю может предстать целая картина — как, например, на знаменитом Пирровом агате, описанном Плинием, где был различим Аполлон с лирой в руках, окруженный музами, каждая из которых изображалась со свойственными ей атрибутами. Споры вокруг этого агата не утихали в течение нескольких веков. Ученый библиотекарь Ришелье Гаффарель еще продолжает комментировать эту проблему в сочинении, полном эрудиции и безумства.

Столь же непредвиденные и в высшей степени случайные обстоятельства стали причиной формирования других, не менее чудесных камней, которые не оставили следа в истории, зато обладают одним преимуществом: они известны не только по слухам. Полагаю, мне будет позволено уделить в этом ряду скромное место явлению священной девы древней Мексики, представшей в ту минуту, когда она прославляет божественное светило, воздев к нему руки, как того требует обряд.

Меня не удивляет, что яшма, где случай удачно сложил из неровностей породы женский силуэт и с точностью циркуля очертил диск — предмет ее поклонения, сразу была увидена мной под тем единственным углом, который обнаруживает присутствие жрицы, позволяя любоваться ее изяществом, а не в другом ракурсе, где столь же очевидна огромная птица с раскрытыми крыльями. Ведь на камнях с рисунками можно различить множество птиц всякого рода и каких угодно форм… Но, без сомнения, вторую жрицу майя не встретишь никогда.

Я бросаю последний взгляд на четырехугольник из кремнистой глины. Для минералога нет никаких причин выбрать за основание одну его сторону вместо любой другой. Однако в двух положениях камень нем. Третье представляет некую аналогию, не банальную, но лишенную подлинной тайны. И лишь последняя позиция распахивает двери маленького музея фантастического в природе. Камень занимает свое место рядом со светоноской[107] и теми редкими образцами невероятного сходства, которые, как я недавно заметил, повторяют, не подражая.

IV. Отражённые камни

Кажется, у меня перед глазами укороченная вершина светящейся органной трубы. Я ищу ее язычок Приземистый, широкий столбик кварца закрылся, едва успев сформироваться. Его преждевременное завершение отличается от обычной пирамиды. Отсутствует центральное острие, где сходятся, достигнув предела и взаимно уничтожаясь, грани призмы. Этот кристалл с самого рождения оказался усечен косой плоскостью чуть ниже того уровня, где его стенки, пока еще параллельные, должны были перейти к наступлению друг на друга и взаимному сокращению, прежде чем исчезнуть в точке соединения, которая все их сводит на нет.

Необычный срез обрисовывает наклонный шестигранник; его переднее основание — самое широкое, затем фигура несколько раздвигается, после чего сужается еще больше, так что замыкающее ее сверху ребро короче всех остальных. Слегка скошенное, оно выдвинуто навстречу усечению. Незримый полированный откос — сильно наклоненное широкое торжественное зеркало — занимает почти весь фасад кристалла. Сквозь него просматриваются вертикальные ребра иглы и шершавая поверхность, образующая дно. Кристалл покрыт горизонтальной штриховкой, деликатной и частой — точь-в-точь тонкие, ровные пластинки венецианских жалюзи: можно предположить, будто они наделены парадоксальной функцией — не пропускать тень в обитель сияния. Иногда пластинки все же расступаются, оставляя между собой более широкие промежутки. Но не тень, как я было подумал, проникает сквозь них, а свет — резкий и еще более яркий, чем тот, что внутри: он усиливает и зажигает его.