Алексей Смирнов - Антология-2 публикаций в журнале "Зеркало" 1999-2012
Потом начался массовый выезд евреев, вместе с ними схлынула и многочисленная нееврейская молодежь — фиктивный брак был повседневным фактом. Многие уехали, по-видимому, кое-как прижились. Я же уехал в Россию, в глушь, очень шибко ударился в мистицизм, не разбил лба и духовно выжил, не умер. Очень многие, как всегда в России, опившись, скончались. Движение окончилось где-то в семьдесят каком-то. Началось иное…
К этой статье я мог бы сделать подзаголовок «Мысль постаревшего московского рассерженного битника» — и был бы прав. Мы все были очень и очень рассерженные, молодые и не очень молодые люди. Да, и недавно умерший Джон Осборн был во многом прав, как и права постаревшая Франсуаза Саган, находящая искусственный выход в иные миры, но не в сегодняшнюю реальность. Да, мы все — духовно и социально разгромленное поколение. Наши идеи шестидесятых — под гусеницами советских танков в Праге, под дубинками парижских ажанов, под могильной плитой брежневского полицейского государства и под давящим имперским прагматизмом Линдона Джонсона, Бжезинского, Киссинджера. Из нашего поколения и из нашего движения не вышло ни одного политического лидера. Если мы и занимались какой-либо политикой, то только из мазохизма и духовной извращенности, желая довести клиента до окончательного омаразмления и коллапса. Да, такие странные и страшные политики среди нас были. Дело в том, что мы все выступали не только против социализма, капитализма, но и против всех мировых порядков, допустивших и взрастивших тоталитарные режимы, жертвами которых были и наши родители, и мы все сами. Ведь неизвестно, как бы сложилась жизнь любого из нас, не будь тоталитаризма в Германии и России. Многие из нас имели желание подвизаться на государственном и политическом поприще, но для этого обязательно надо было вступить в КПСС, лизать пятки кремлевских скотов, а это было стыдно. Все, что угодно, но только не унижаться, не допускать покушения общества на нашу свободу, пускай свободу абсолютного одиночества, но подлинную свободу. Конечно, экзистенциальное существование во многих реальностях и глубокий откат от единой синтетической волевой («наполеоновской») личности — это не так просто, за это приходилось платить, и часто даже очень дорого, но таковы условия игры. Жить вне общества и одновременно в его чреве не так просто, и даже очень непросто. Ведь кругом вполне обыденные, часто довольно-таки гнусные личности, живущие, как животные в стойле, и у них, как у свиньи, одна генеральная идея — отъесть человеку руку, а если можно, то и голову.
Я это пишу весной девяносто пятого, в следующем году произойдут такие события, которые повлияют на всех нас, но уже сейчас ясно, что многие наши, очень тогда, в шестидесятые годы, робкие надежды на иной ход событий в мире имели под собой основания. Я не толкователь Апокалипсиса, не предсказатель, я частично, в меру того, что мне дозволено, общаюсь с иными мирами, и мой слабый голос отчасти проводник неизвестной мне воли, и даже не самой воли, а ее затухающих на излете волн. Достаточно почитать материалы последнего международного экологического конгресса в Берлине, в которых прямо говорится, что если не прекратится выброс в атмосферу ядовитых веществ, то через двадцать лет в результате потепления климата начнется таяние льдов в Антарктиде, в Альпах, в Андах и в Гималаях, мировой океан поднимется на метр, затопит многие прибрежные города и страны, а потоки с гор смоют целые густонаселенные районы, и тогда всем наконец станет ясно, что вторая половина двадцатого века с разделенным холодной войною миром была опасным и тлетворным заблуждением, ведущим цивилизацию к гибели. Тут никакого толкования Апокалипсиса не надо, чтобы разобраться, что к чему. И весь наш тогдашний неудачный, но интуитивно правильный бунт имел под собою почву — мы не верили ни нашим отцам, ни наставникам, ни советскому государству, ни Европе. Ошибались мы только в одном: по незнанию материала мы немного верили в США как в некий абстрактный символ свободы и разумных начал организации жизни. Да ведь и в самой Америке очень многое изменилось с 1945 года, когда она вдруг стала мировым лидером. Зачем США надо было модернизировать Японию? Это же абсурд, Японию надо было погружать в средневековье, а не посылать туда людей типа экономиста Леонтьева. И точно так же совершенно зря США теперь вооружают и модернизируют экономику арабов. Это еще одна роковая ошибка США. Да, только сейчас мы осознали, какие возможности были упущены в шестидесятые. Ведь во всей Восточной Европе делались попытки идти своим путем, делались такие попытки и в СССР — нужна была народная дипломатия открытых дверей, открытых границ, а не арбатовско-киссинджеровский элитарный, глубоко порочный по своей сути мост на дороге, ведущей в экологическую пропасть. Соперничество-сотрудничество двух блоков создавало сложную неуправляемую систему все нарастающей и ускоряющейся индустриализации третьего мира, систему, которую контролировать вообще невозможно. Ставки были сделаны с обеих сторон совсем не на тех лошадей. Проиграл и мир, и культура, и все мы, в разной степени участники тогдашнего процесса. Ведь московские инакомыслящие начали через головы политиков налаживать свои связи со своими соратниками и единомышленниками и в Европе, и в США, была попытка создания культурного моста собственными силами, но такое развитие событий было неудобно целому ряду американских политиков, и они поддержали то крыло диссидентства, что имело прямые контакты с Мюнхеном. Ведь сейчас тот же Буковский, с которым я распивал чаи у поэта Юрия Стефанова в шестидесятые годы, не у дел, современная «демократическая» пресса в России изображает его как политического чудака, да и сахаровские идеи конвергенции, самосохранения народа при социализме с рынком в забросе у его теперь очень вельможной вдовы, запросто в своей несколько истеричной манере выступающей в Конгрессе США на различных одиозных слушаниях. Ведь в сердцевине, в оболочке социализма были мы, инакомыслящие люди, сохранившие русскую духовность и жившие по законам самосохранения духа, именно к ним апеллировал Сахаров, потомственный русский просветитель, чья семья всю жизнь исповедовала бескорыстные и жертвенные народнические идеалы служения темному русскому мужику, которому в общем-то совсем не надо было никаких жертв, он принимал только одни жертвы — человеческие, насыщая свою пугачевскую кровожадность. Сейчас мы все совсем другие люди, вернее, те, кто из нас выжил, не съел себя сам, не отравил себя водкой, не был до смерти заласкан любвеобильными московскими бабами, не отчаялся и не наложил на себя руки. Да и здоровьишко у многих было слабое, и когда на них все кругом плевали и плевали, то многие просто умерли от отчаяния и от одиночества. Мы сейчас очень и очень даже зрелые и прекрасно понимаем, что некий левоватый душок, который шел от идеалов шестидесятничества, был с гнильцой, — мы были просто немного зачарованы экзистенциализмом — последней духовной судорогой умирающего европейского гуманизма. Сейчас у подлинных шестидесятников наступило предстарческое отрезвление, нам всем стало понятно, что потерпел крах и европейский, и русский радикализм, и были оскоплены и расторгованы гуманистические идеалы старой Европы, и баранья шкура демократии напялена на волчий скелет диктатуры безжалостных и к природе, и к человеку трансмонополий, и нежная улыбка доброго пастыря прав человека сверкает волчьим оскалом строго регламентированного нового всемирного закамуфлированного тоталитаризма. Теперь нам все это вполне понятно, и произошел резкий сдвиг уцелевших шестидесятников на позиции консервативной революции и полной ревизии не только кончающегося двадцатого века, но и двух третей девятнадцатого. Под шестидесятниками я имею в виду русскую глубоко подпольную оппозиционную культуру, а не тех деятелей со Старой площади, из ЦК комсомола, из редакции «Нового мира», которых тоже почему-то зовут шестидесятниками. Я помню, в преддверии очередного Октября или Первомая ко мне в квартиру являлась бригада — офицер КГБ, участковый и двое дружинников, выяснявших, дома ли я, и советовавших уехать на праздничные дни за город, а то меня придется принудительно интернировать Когда моя жена спросила, для чего это надо, то они ей ответили: «А вдруг ваш муж пойдет на демонстрацию и выстрелит в членов Политбюро». В этом был идиотизм, и я чуть не рассмеялся, сидя в стенном шкафу. У всех моих друзей в стенных шкафах стояли табуретки, куда они прятались при таких заходах. Мой приятель поэт Евгений Головин, потомок славного рода, просидел так в стенном шкафу не один десяток лет, так как он где-то потерял паспорт и боялся пойти за новым в милицию. Его искали, чтобы схватить и посадить, как Володю Буковского, в психушку. Я думаю, что ни Евтушенко, ни Вознесенского так перед советскими праздниками не ловили, и они в чуланах не отсиживались, их власти не боялись, они в членов Политбюро стрелять бы не стали. Мы бы тоже стрелять не стали, так как хорошо понимали, что на месте одной отсеченной головы тут же вырастет новая, номенклатура — самовосполняющаяся множественная материя вроде членистоногих с очень большим брюшком, набитым нефте- и алмазодолларами, проткнешь — потечет гной демократии с непереваренной капустой и зеленью. Любимый сейчас у псевдопатриотов в Эрэфии мотив и занятие — пинать в печати ногами шестидесятников за то, что они развалили Советский Союз и довели страну до ручки. Это пинки не по адресу. У тех, кто пинает, даже Горбачев ходит в шестидесятниках только оттого, что он спал в университетском общежитии в одной комнате с Млынаржом, будущим участником «пражской весны», и иронизировал над Кратким курсом, как и все тогдашние студенты. Но тем не менее Горбачев поступил в университет уже орденоносцем, потом пошел работать в горком комсомола и выше. Давайте все-таки, употребляя малороссийские обороты генсека, «определимся», чтобы правильно «начать» и «кончить» этот вопрос о шестидесятничестве. Шестидесятничество — это подпольное московское и отчасти ленинградское независимое антисоциальное (в том числе и антисоветское) движение, пытавшееся создать свою особую контркультуру, движение оппозиционное, но прямо не связанное с политическим советским диссидентством, движение, в первую очередь, эстетически-духовное, исповедующее общие духовные и этические ценности. По своей сути это движение было параллельно ранним битникам, хиппи, английским рассерженным, французскому сартровско-маркузеанскому студенчеству, по времени бывшим несколько позднее. Период существования таких настроений, такого образа жизни, эстетически-духовной и религиозной общности относится по времени где-то к 1956-1976 годам. Потом началось движение на выезд или в глубь. На выезд — это на Запад, а в глубь — это в себя, в Россию, и все пошли разными путями. Основная особенность этого и только этого шестидесятничества — что в нем участвовал куст поколений людей, рожденных где-то между 1935 и 1945 годами, но не позже. Почему именно эти поколения были активом шестидесятничества? Потому что они вобрали в себя опыт трех поколений: их воспитывали старики, созревшие до октября 1917-го, они общались со своими родителями и их современниками, тоже рожденными до 1917-го и пережившими весь ужас большевизма, и с целым сонмом поколений, рожденных после Октября. Шестидесятники сознательно пережили весь довольно длинный двадцатый век. К примеру, тот же Лев Толстой общался с людьми, пережившими 1812 год, родившимися в XVIII веке, сам пережил Крымскую войну и дожил почти что до эпохи революции. Для него психологически Наполеон, Александр I и два последующих и Николай II, к которому он взывал, — все современники. А если взять нас, последних пигмеев и термитов старой России, исподволь раструхлявивших большевистскую тюрьму, то мы знали людей, которые жили и при Александре III, в доме моих родителей бывали старики-офицеры, разговаривавшие с Николаем II, даже я уже разумным человеком разговаривал во Владимире со стариком Шульгиным, принимавшим отречение Государя, в детстве я бывал у очаровательной старушки тети Кати Тур, дружившей с сестрой Льва Толстого графиней Марьей Николаевной. При ней Толстой, еще московский барин, а не опрощенец, стесняясь дамы, курил папиросы и просил ее об этом никому не говорить. Это все к слову, но у нашего поколения была связь времен и ощущение, что большевизм — это временное помрачение разума и кошмар, который окончится еще при нашей жизни. Именно эта связь времен и давала силы жить по-иному, не приспосабливаться, не подлезать под красный хомут. И вот теперь, с нашей точки зрения, соединения прерванного в 1917 году исторического существования России с чем-то серьезным и надежным не произошло. После десятилетнего периода новаций, начатых Горбачевым и видоизмененных к худшему в 1991 году Ельциным, историческая цепь по-прежнему оборвана. Вина в этом черном провале, который всеми ощущается, лежит на всех целиком народах бывшей Российской империи, и на нас, шестидесятниках, но мы не могли поступиться своими принципами и идти в большевистскую политику, чтобы ее трансформировать. Это ведь отдельная огромная тема — проникновение в мозг большевистской империи и его постоянное контролирование. Для таких процессов надо все время находиться у пульта управления. Некоторые из нас шли во власть, полные самых радужных планов, и партийная машина их перемалывала: раньше они говорили о коммунистах «они», а потом начинали говорить «мы», и мы с ними порывали как с ренегатами. А то, что часть партийных деятелей надела теперь на себя наши гробовые саваны шестидесятничества, то это обычная политическая спекуляция, это маскарад, собачий бал ряженых. По-видимому, в недрах партаппарата (ведь все они были до мозга костей ханжи и мещане) давно зрела идея как-то относительно чисто внешне нормализовать жизнь или во всяком случае выглядеть в глазах Запада поприличнее: открыто не расстреливать, не гноить в тюрьмах, сделать видимость законности. Эти псевдореформаторские идеи были рассчитаны на дурачков, для себя лично номенклатура и тогда, и сейчас не признавала и не признает никаких законов. Именно эти косметические очистительные идеи легли в основу гласности, перестройки, всех этих горбачевских пустословных кампаний, которые в конце концов так всем надоели, что смогла прийти к власти ельцинская когорта перекрашенных чиновников, чьи крашеные шкуры под кислым дождем времени потекли разными цветами, — теперь в лиловатых лужах под ними очень причудливая политическая палитра. Но это уже о другом. В настоящих и будущих политических и духовных схватках бывшие шестидесятники будут выступать совсем в других доспехах и совсем под другими знаменами. Я же пишу эти строки о теперь уже давно ушедшем, но по-прежнему волнующем. Тогда ведь казалось, что переливчатый хвост загадочной птицы третьего пути рядом, и некоторые даже держали в руках красивые пестрые перья, которые теперь пыльными стоят среди засохших цветов в вазочке на камине и напоминают о давно ушедшей молодости, когда все мы так бурлили и надеялись.
