Алексей Смирнов - Антология-2 публикаций в журнале "Зеркало" 1999-2012
Эту статью я назвал «Карл Маркс — тринадцатый апостол», назвал чисто условно, она в общем-то не о маленьком бородатом экономисте, внуке и правнуке раввинов, породнившимся с немецкими аристократами и страдавшим манией величия, а об особенностях преломления его учения в полудикой России, где возник своеобразный, в общем-то никем толком не описанный гибрид. Статья эта получилась чуть бесформенная, я много «растекался мыслью по древу», но когда я стал ее вычитывать, увидел, что еще не успел сказать всего, что надо сказать. Писать о близости русского социализма и христианства трудно, это «терра инкогнита», все время проваливаешься под тонкий лед непривычного, под тобою огромная черная глубина неописанного и неопознанного. Христианам всех конфессий писать о близости социализма и некоторых черт их религии зазорно, социалистам это невыгодно — плагиат, русским писать об этом позорно (подобная религиозная двойственность — признак национальной тупости и прямолинейности), а евреям тоже неудобно, так как у колыбели двух учений стояли очень хорошо им знакомые фигуры. Вот и обходят все стороною эту очень важную тему. А между тем псевдорелигия русских рабов может породить очень опасные рецидивы вплоть до реставрации в России ленинского социализма не обязательно в прежних формах, возможны и некоторые трансформации. Более 70 процентов населения, отойдя от старорусской ментальное™, живут уже несколько поколений идеалами псевдорелигии ленинского социал-христианства, уравнивающего всех в нищете. Я со страхом чувствую, что в душах большинства сограждан сжимается религиозная пружина, они ждут нового мессию национал-большевизма, мессию, который возродит их попранный пантеон и возложит на алтарь нации новые жертвы, которые они все заранее оправдывают.
«Зеркало» (Москва)
ГРОБОВЫЕ САВАНЫ ШЕСТИДЕСЯТНИЧЕСТВА РАЗМЫШЛЕНИЯ ПОСТАРЕВШЕГО МОСКОВСКОГО РАССЕРЖЕННОГО
Алексей Смирнов
Чехов учил выдавливать из себя раба каплю за каплей. Я хорошо знал часть семьи Чехова, оставшуюся в России. Моим близким другом был его внучатый племянник, как две капли воды похожий на классика. Его, к сожалению, в тридцать семь лет сгубила водка -кровоизлияние в печень с похмелья. Водка в России часто заменяла свободу. Когда Чехову за борьбу с эпидемией пожаловали орден, наверное, Станислава, он, надев его на зад, вышел в таком виде к обеденному столу, театрально развернув фалды сюртука. Домашние и друзья писателя посмеялись. В таком поступке было неуважение Чехова к власти. Попробовал бы Чехов надеть орден Ленина себе на зад, быстренько бы угодил на Колыму или в Норильск, где бы его забили урки.
Через период всяческой приниженности и рабства прошли мы все, жившие в СССР. Каково бы ни было наше социальное происхождение, семейные корни, мы все пережили долгую эпоху робких надежд на видоизменение советской власти к лучшему. Все, как бы не очень веря, надеялись — вот-вот что-то изменится и начнется что-то хорошее. Период этих ожиданий был очень протяженным, но чудес не произошло, покойник не встал с одра, не улыбнулся, не помахал рукою. Степень надежд и упований зависела от того, какую ступеньку советской иерархии занимали жаждущие видоизменений. Многие вообще не поднимались на эту лестницу, а были у ее подножья или далеко в стороне. Очень по-разному и с самых разных позиций, начиная с шестидесятых годов, надеялись на либерализацию в стране самые разные группы. Самая шумная и видная группа людей, которую теперь принято называть шестидесятниками, — это околокремлевская и околостароплощадная молодежь. Это различные референты, советники, все они люди талантливые, наглые, небрезгливые, падкие на лесть начальству. Многие из них ездили на Запад, нагляделись. Власть была рядом с ними — вот она, бери ее. К тому же они писали за кремлевских алкоголиков их речи, передовицы. Ярчайший представитель этой ныне постаревшей молодежи — Федор Бурлацкий. Это также зять Хрущева либерал Аджубей и целая плеяда будущих активных перестройщиков. Со временем они стали главными редакторами газет, журналов, министрами, ведущими экономистами. Всем им сейчас или под шестьдесят, или за шестьдесят, или больше. Среди них и комсомольские леваки-пииты — Евтушенко, покойный Рождественский, Вознесенский, Ахмадули-на и сын расстрелянного партработника Окуджава. Эта железная когорта мыслила себя всегда в советских рамках. Они возвращали нам и себе свои золотые двадцатые годы, когда гремели Маяковский, Асеев, Мейерхольд. К этому же поколению принадлежала и Люся Боннэр, тоже дочь расстрелянного партработника, будущая «бабушка девяносто первого» и пассионария-вдохновительница целой эпохи московского диссидентства.
Во всех «крутых» идеологических государственных поворотах, происходивших в СССР, огромную роль играло советское кино. Несмотря на отдельные формальные достижения, советское кино в целом — зловещее черное искусство, воспитавшее несколько поколений советских идиотов. Выработался целый тип людей, управляемых советским кино. Кино как бы нажимает клапаны некоего эмоционального пульта, и человек или смеется, или сочувствует, или сентиментальствует, или негодует. Фабрика снов Голливуда сыграла свою роль всемирного подавителя сознания. Тоталитаризм сделал из кино, а потом и из телевидения, могучее, чисто оруэлловское оружие, без которого было бы трудно управлять массами. В Бабельсберге скакала Марика Рёкк, а в СССР Любочка Орлова — тоталитарные скакуньи и попрыгуньи над расстрельными рвами концлагерей Польши и Колымы. Те же киноупыри и вурдалаки с Мос- и Ленфильма, которые до этого лизали пятки кинофюрерам государства Ленина-Сталина, стали в начале шестидесятых срочно клепать всякие псевдолиберальные картины вроде «Девяти дней одного года», «Чистого неба» или «Я шагаю по Москве», где все вдруг стали добрыми, хорошими, слезоточивыми гуманистами.
В погибшем СССР киномифы для самых разных сообществ коммунорабов отчасти заменяли религию. Лично для меня советское кино играло совсем другую роль — роль эротического фона. Зимой очень молодому человеку с девушкой было особенно некуда пойти, вот мы и забивались на задние ряды «Метрополя», «Урана», «Форума», «Ударника» и довольно приятно проводили время под миганье одноцветных советских агиток. Всерьез я кино как искусство никогда не принимал. И дергающийся Чаплин, и все марионетки «великого немого», и зловещие советские лубки мне никогда не нравились. Чуть задевали ранние фильмы неореалистов, особенно Висконти, а затем Феллини. Там было неприкрытое убожество жизни и богоборчество. А все, что я видел потом, был скучный буржуазный миф. Вообще, кино — низменное обывательское примитивное искусство для оболванивания человеков. Оно не имеет своего особого языка, обдирает по мере сил живопись, театр, литературу. Роль кино в установлении любого тоталитаризма огромна — это в целом зловредное и гнусное псевдоискусство. В те годы шла только одна экспрессионистическая скандинавская картина «Чайки умирают в гавани». Она на всех повлияла, так же, как некоторые ленты, сделанные при участии Сальвадора Дали, которые мы смотрели на квартирах.
Киноделяги, все эти Роммы, Швейцеры, Юткевичи и прочие корифеи кинолжи, тогда усиленно сколачивали новый миф, миф доброго социализма. Этот же миф социализма с человеческим лицом пытались реализовать Дубчек, Шик, Пеликан, Прохаска и другие пражские деятели. Ох, не сразу не все поняли, что социализм не может быть с человеческим лицом. У любого социализма вообще нет лица — ни человеческого, ни античеловеческого. У социализма есть только оскал зверя.
Но тогда мы все неизвестно на что надеялись. Насилия над обществом, над людьми, над родителями, над родственниками, над знакомыми были так велики, что страх сковывал всех, как мороз, души людей окоченели и стали твердыми. Убогость жизни имела неимоверные формы: достать одежду, пищу, ходить на службу, в школу, в институт — все это были какие-то зловещие принудительные ритуалы. Сейчас, на четвертом году «демократической» власти, Россия снова приближается к военным и послевоенным временам. Для того, чтобы жить материально нормально, хотя бы по минимуму, надо обязательно вступить во взаимоотношения с криминальными силами. Без их участия не делается ни одно дело, всюду их «понятия», то есть уголовная мораль. А если тебе это не нравится, подыхай на обочине, как многие и делают, или же привыкай смиренно ходить в потертой одежде, недоедать, молчать, или же готовься идти в остарбайтеры, сколачиваться в бригады и ехать, как белые рабы, работать в Польшу, в Венгрию, в объединенную Германию. Теперешний лозунг «Три Д»: доедаем, донашиваем, доживаем. Так же жили и тогда, в шестидесятые. Одежда была плохая, пища скудная, ели без остатков, доедали все до крошки, но при этом надеялись, старались не замечать, как жирно и богато живут семьи партийных начальников, как они одеваются и питаются. Я в молодости в общем-то случайно попал в компанию детей партийных боссов. Один громила был сыном посла, другой — сыном знаменитого убитого на фронте генерала, любимого Сталиным за храбрость, еще один, постоянно читавший Есенина, — сыном директора военного завода. Мы периодически заваливались в кабаки «Метрополь», «Савой», «Центральный», напивались, избивали граждан, били и нас. Ребята были все неплохие, здоровые, рослые, драчливые, потом все спились. Я пил всегда нерегулярно, по семейной офицерской традиции был крепок на ноги и в меру своих сил поддерживал замашки своих приятелей-громил. Как понимаю сейчас, мы все были стихийными анархистами, насколько мне известно, никто из компании не сделал карьеры и не попал в номенклатуру. В семьях моих дружков, в их квартирах в особых сталинских элитных домах был зажиточный мещанский уют, вещи, украденные из Германии, в общем-то очень средний уровень, но по сравнению с тем, как все жили, это была роскошь. Деньги на кутежи я зарабатывал, малюя зверьков для детских садов. Тогда можно было троим оболтусам целый день гулять в ресторане за три сотенные бумажки. Потом я отошел от этой компании, попал в диссидентские круги, но иногда я вспоминаю свою буйную юность, как мы били «медные пуговицы» — милиционеров, швейцаров, различных чиновников, разбивали витрины, опрокидывали ларьки и легковые автомашины, как бешено гоняли по Москве на посольском американском «кадиллаке», нарушая все правила движения. Милиционеры боялись останавливать такую машину, знали — гуляет начальство. У моих приятелей был культ преклонения перед всем американским, западным: американский пиджак, джинсы были чем-то удивительным и главное — символом свободы. И в этом тоже был дух шестидесятых годов. Тогда всерьез верили «Голосу Америки», «Свободной Европе», не понимая, кто с кем схватился и из-за чего. Тогда СССР был особым потонувшим континентом, все, что было за его пределами, казалось манящим смутным миражом. Была такая близкая мне диссидентская компания, собирались в квартире Лены Строевой и ее мужа художника Юры Титова. Они потом уехали в Париж. Лена на рассвете повесилась с похмелья в уборной, разочаровавшись в свободном мире. Юра попал в сумасшедший дом под Парижем и там умер. Бывал там сын Есенина с мамой Вольпиной, Мамлеев, Саша Харитонов, Амальрик и еще разные люди. Тогда убили Кеннеди, у Строевых висел его портрет с крепом, все очень убивались — какой хороший человек. Приходивших в гости американцев стыдили: «Как вы допустили его смерть?» Не знали, что братьев Кеннеди убрала мафия, с которой они обошлись круто, не выполнив предвыборных обязательств. Тогда было модно дружить с американцами, в них видели гарантов будущей свободы. Я сам дружил с двумя профессорами-славистами. Один из них, наиболее симпатичный, оказался завзятым гомиком, наверное, поэтому он относился ко мне с особой теплотою — я в молодости был немного смазлив и нравился не только женщинам, на этой почве иногда возникали смешные недоразумения. Мои старомодные манеры вводили в заблуждение некоторых вполне определенных людей. В опролетаренном СССР вежливость была экзотикой. За всеми этими дружбами стояла довольно-таки дурная, но вполне маниловская идея: руководство Америки будет постоянно влиять на Советский Союз, Советский Союз помягчеет и станет со временем цивилизованной гуманной страной. Эта идея окончилась с расцветом брежневизма, когда стали упорно проявляться ребра и кости уголовного государства. Прижмется к тебе в автобусе или метро дама и уколет тебя ребрами или большим вертелом, так и брежневское государство всех укалывало какими-то уголовными ребрами. Нынешний режим и есть до конца реализованная брежневская уголовщина. Недавно довольно забавная экономическая дамочка Лариса Пияшева хорошо сказала, что Запад хочет от России не только демократии, но и сырья. Вот этот сырьевой интерес Запада к России в шестидесятые годы совершенно не просматривался. Об этом вообще не думали, считая всю черноту КПСС о Западе голой пропагандой. Мысль была только об одном: только бы освободиться от красных. Хотя уже и тогда отдельные доживавшие старики, особенно из бывших белых и царских офицеров, предупреждали: «Нас в двадцатые годы предала Антанта, бросив на съедение большевикам, Запад предаст и вас, если вы всерьез ввяжетесь в борьбу с коммунизмом». То, как Запад бросил истекающий кровью Будапешт в 1956 году, было первым серьезным предупреждением. Ведь можно было послать в Будапешт добровольческий корпус, как это было сделано Муссолини во время гражданской войны в Испании, не вызывая большую войну, и подготовить этим заступничеством восстание в Польше, в восточной зоне Германии. Этого сделано не было. Очень гнусный характер носили «дружбы» США с Хрущевым, Брежневым в период всех этих оттепелей и разрядок. А чего стоили инспекции Никсона на московских рынках и раздача им красненьких советских десяток на опохмелку алкашам. Уже по всем этим своеобразным контактам было видно, что США всерьез интересуется только руководством КПСС, а не судьбой порабощенной большевиками России. Очень много сомнительного происходило уже тогда, ведь «перестройка» и «новое мышление» могли произойти намного раньше и совсем в ином качестве. К сожалению, Западу надо было не реформировать и не нормализовывать Россию, а посильнее и поглубже разорить русский дом, образно говоря, выбросить русских пчел на мороз без запасов меда, чтобы их побольше издохло. О Европе как о самостоятельной силе я не говорю вообще. Европы в прежнем смысле давно уже нет, она не самостоятельна. В лучшем случае нынешняя Европа — культурно-развлекательная зона, имеющая силы самообороны, условно называемые НАТО. О Европе вспоминают, когда надо куда-то послать войска и наскрести контингент не только из американской морской пехоты или сил быстрого реагирования. Без колоний Франция и Англия не представляют серьезной силы, а новая Германия — тоже инвалид без России и Восточной Европы. Только проникновение Германии на Восток сделает из нее снова великую державу. В Москве мы все в шестидесятые годы оборачивались не на Европу, а скорее на США. Определенную роль играли и довольно-таки эфемерные иллюзии, что где-то во Франции есть остатки русских эмигрантов, они когда-нибудь вернутся в Россию и примут участие в обновлении Родины. К тому же я знал, что во Франции есть мои родственники, отошедшие с Врангелем, что дядя (брат матери), генерал Абрамов, принял после похищения генерала Миллера командование РОВС (Российский общевоинский союз). Вообще Францию в те годы любили. Любили французскую эстраду, шансонье: Эдит Пиаф, Леви-Монтана, Азнавура, Брассанса, старика Шевалье; увлекались дадаизмом, музыкой тридцатых годов и ее теоретиками: Майо, Пуленком, Эриком Сати, ранним Прокофьевым, Кокто; очень любили поэтов-сюрреалистов: Аполлинера, Бретона, раннего Арагона, Поля Элюара. В общем-то все это было левовато и происходило под знаменами экзистенциалистов: Камю, Сартра, Симоны де Бовуар, и даже Герберта Маркузе. Помню ночные посиделки тех лет, танцулечки, сухое винцо, маслины и упорные разговоры о некоем третьем пути. Этот третий путь всех тогда завораживал, несколько поколений московской и лениградской интеллигенции состарилось в мечтах о третьем пути — и не грубый площадной социализм, и не капитализм. По-видимому, и в Америке среди ранних битников и хиппи были те же настроения. Меня интересуют всякие европейские и американские материалы о стареющих участниках тогдашнего массового молодежного движения шестидесятых, как их всех потом ломала, крушила жизнь. Это всё о моих героях, о моих духовных братьях, мы все связаны тогдашним антисоциальным бунтом. Антисоциальная, антисоциалистическая и антибуржуазная закваска была довольно-таки добротная. Не было за плечами ни программы, ни четкой идеологии, ни крайне левой, ни крайне правой когорты, а был один голый бунт, эпатаж во всем. Был и внешний эпатаж: свитера грубой вязки, строительные бутсы с заклепками, дешевые пожарно-холщовые джинсы, тяжелые кольца-кастеты, антисоциальное поведение, периодический жестокий алкоголизм, скандалы, желание все делать наперекор.
