Петр Попов - Погоня за призраком: Опыт режиссерского анализа трагедии Шекспира "Гамлет"
Почему же так изменились отношении Гамлета и Гертруды, что стало причиной откровенности принца с матерью и ее заботы о нем, заботы, которая потом сыграет для королевы роковую роль? – Убежден, все дело в утраченной сцене прощания принца с матерью. Как не хватает мне ее в спектакле!
Итак, мы стали свидетелями нового переворота, происшедшего в душе Датского принца. Куда девался философствующий циник? – Этот отчаянно срывающий голос человек, сцепившийся с братом утраченной возлюбленной, катающийся вместе с ним по кладбищенской глине, разве он хоть чем-то похож на мрачного остряка, жонглирующего черепом своего покойного воспитателя?.. Смерть Офелии потрясла его, перевернула, раздавила... Но это еще далеко не последнее перевоплощение бесконечно переменчивого героя трагедии, мы еще увидим его в новых обличиях и амплуа. И как узнать, где он лицедействует, а где, наконец, становится самим собой… Вот только не сбудется ли проклятие Лаэрта, брошенное им при появлении принца: «Пусть дьявол возьмет твою душу!»? И поможет ли мольба Гертруды: «Во имя любви Божьей, пощадите его!»? – Снова за душу принца начинается борьба небесных и подземных сил, борьба, приближающаяся к своей развязке...
Еще один заговор
Гамлет ушел с Горацио, бросив Лаэрту чудовищный в несправедливости упрек:
– Лаэрт, откуда эта неприязнь?
Мне кажется, когда-то мы дружили.
– Неужели он забыл, что убил отца Лаэрта? – Что это? Опять цинизм, новая попытка прикинуться больным? Или он искренне считает (как и целые поколения актеров, зрителей, «ведов»), что ему, раз он Гамлет, все прощается, он вне критики и подозрений, а все проклятия должны обрушиться на голову Клавдия, которому суждено навсегда остаться с клеймом каиновой печати?!
Уходят с кладбища и все участники церемонии. На кое-как засыпанной могиле остаются лишь двое: король и Лаэрт. Именно сюда, на могилу Офелии, позволили мы себе перенести сцену заговора против Гамлета. К тому были весьма веские причины.
– Первая. Реплика короля на кладбище, существующая в каноническом тексте, «За эту смерть нам жизнию заплатят» – по действию направлена на подготовку Лаэрта к предстоящему убийству принца, т.е. можно с полным основанием считать, что окончательное решение уничтожить Гамлета принято именно здесь.
– Вторая. В сцене заговора, перенесенной нами на кладбище, есть у короля такой текст: «Он вернулся, и вновь его так просто не ушлешь». После получения писем слишком мало оснований у Клавдия считать, что с Гамлетом трудно будет справиться. Теперь же так думать причин более чем достаточно.
– Третья. Если уход Гамлета и Горацио с кладбища и их появление в следующей сцене разделяет только короткое (шесть строк) обращение Клавдия к Лаэрту, – нарушается принцип временного разрыва в зрительском восприятии, везде так тщательно соблюдаемый Шекспиром.
Между кладбищенским эпизодом и следующей сценой должно пройти какое-то время; сомнительно, что поединок мог быть назначен в день похорон. Да и Гамлет, как мы увидим далее, уже успел «обжиться» в Эльсиноре. Значит, здесь просто необходима достаточно протяженная сцена без участия Гамлета. А если учесть, что плен не мог не отразиться на облике Гамлета, вернувшегося на родину «голым», то надо же дать артисту время хотя бы переодеться, не говоря о том, что играть без передышки предыдущий эпизод и весь финал спектакля – физически невыносимо тяжело.
Короче говоря, все эти весьма веские для меня причины заставили нас именно сюда, на кладбище, перенести все, что касается разработки Клавдием деталей плана уничтожения принца. План этот, кстати, продуман так тщательно, со всеми возможными вариантами, с учетом всех помех и предполагаемых неожиданностей, что сомнительно сочинение такой операции «с ходу», сразу же после получения неожиданного письма от Гамлета. Нет, думается, король ночь не спал, сочинял и разрабатывал этот план, а потом искал удобный момент для того, чтобы сообщить Лаэрту о своем замысле. И, конечно, до похорон Офелии это было бы просто бестактно, а вот теперь, когда Гамлет помимо всего прочего еще и сцепился с горюющим Лаэртом, оскорбил его любовь к сестре, а напоследок сделал вид, что не понимает причины ненависти к нему Лаэрта, – сейчас самое время.
Король излагает свой план, с которым юноша соглашается, соглашается как бы в бреду. Он сейчас от горя плохо соображает, его беспокоит лишь одно: как бы король (подобно королеве) не стал на защиту Гамлета, не помешал ему разделаться с убийцей отца, с погубителем сестры. Он соглашается, не отдавая даже себе отчет в том, что идет не на честный поединок, а на запланированное и достаточно подлое убийство. Но мне, честно говоря, гораздо легче поверить в такое решение Лаэрта сейчас, когда он вне себя от горя, чем раньше, еще до гибели Офелии, тогда, когда он вполне владел собой.
Роковое согласие дано. Король уходит. Лаэрт, наконец, остается один. Медленно подходит он к могиле сестры. Опускается на землю, ложится и, зарыв голову в цветы, замирает...
«Как будто все…»
Очень странно начинается следующий эпизод трагедии…
Шекспиру свойственно брать сцену как бы с середины: входящие герои весьма часто продолжают какой-либо разговор, но нет, пожалуй, ни одного случая в Шекспировских пьесах, чтобы содержание этого разговора было не ясно и не прочитывалось бы из последующей сцены. Здесь же – сплошь загадки.
– «Как будто все. Два слова о другом» – и начинается сцена ни словом, ни намеком не дающая нам понять, к чему же это «Как будто все» относится. Словно Гамлет отрезал какой-то кусок жизни, поставил точку, и теперь начинает все сначала. Конечно, возможна и здесь порча текста. Но это может быть и мощным художественным приемом, бесконечно опередившим свою эпоху, и властно заставляющим нас мучительно и бессильно желать узнать то, о чем только что разговаривали принц и Горацио.
Как бы там ни было, но режиссер и актер, работая над этим эпизодом, должны по каким-то признакам восстановить скрытое от нас начало сцены, они обязаны высказать свою гипотезу, ибо только ответив на вопрос о содержании предшествующего события, мы можем перейти ко всему, что за ним последовало.
Гамлет рассказывает приятелю о всем, что с ним случилось во время поездки в Англию – о коварном замысле Клавдия, о подмене документов, о своих планах отомстить. По реакции Горацио понятно, что почти все рассказанное для него – новость. Гамлет явно взволнован и озабочен происшедшей на кладбище бессмысленной ссорой с Лаэртом. При этом он вспоминает что и кого угодно, но только не Офелию. Ее принц как бы вычеркнул из своей памяти. Даже потом, мирясь перед поединком с Лаэртом, Гамлет будет просить у него прощения за то, что «Ошибкой… пустил стрелу над домом...» – т.е. речь идет об убийстве Полония. Об Офелии же – ни слова! Одно из двух: либо пережитое на кладбище действительно напрочь забыто принцем, либо оно спрятано так глубоко, что, на первый взгляд, даже намек, даже отголосок этого переживания вроде бы не вырывается наружу.
Обратим внимание на странную перемену, происшедшую с принцем, особенно разительную, когда после рассказа о морских происшествиях, после получения от Озрика сообщения о предстоящем состязании, готовясь к поединку и испытывая странное предчувствие, которого до того у Гамлета, судя по всему, не было, – принц будет убеждать Горацио, что «На все Господня воля. Даже в жизни и смерти воробья». Но и до всех предчувствий, до известия о поединке, мы наблюдаем в принце нечто совершенно новое:
– Есть, стало быть на свете божество,
Устраивающее наши судьбы
По-своему.
– Ах, мне и в этом небо помогало!
– Значит переворот в Гамлете произвели не события, вызывающие его тяжкое предчувствие: еще до появления Озрика принц настроен как-то неожиданно благочестиво, он как бы очистился, освободился от власти темных сил, от мрачной опеки Призрака. Совсем не похож он и на того «материалиста» – циника, которого мы видели в предыдущей сцене.
Откуда же эта устремленность к духовности, к Небу, откуда этот религиозный фатализм? Куда исчезли мысли об убожестве человеческой жизни и нелепой бессмысленности ее смертного финала? – Перед нами опять новое явление Гамлета, новое его воплощение, новый лик или новая роль. И для Горацио теперь нет необходимости спорить с принцем, который больше ничего не доказывает другу, – примирение состоялось.
– В чем же дело? Что случилось с принцем!? И что с ним происходит теперь, когда кажется, все конфликты (кроме конфликта с Клавдием, разумеется) исчерпаны или стремятся к своему примирению?
Смею утверждать, что новое перевоплощение Гамлета может иметь только одну единственную причину: потрясение, пережитое на кладбище. Смерть Офелии оказала внезапное действие на принца, он устремился к Богу, он как бы принял в себя веру Офелии, ее религиозность, молитвенность. Гамлет ничего не скажет об этом своем переживании, о неуемной боли пережитой потери, о муках, обрушившихся на него. И это опять точнейшая правда Шекспира, не пожелавшего в угоду сценической условности поступиться законами психологии. Не может Гамлет сейчас назвать словами то, что происходит в его душе: это было бы противоестественно, это отдавало бы позой. Нет, ни словом не обмолвится принц о вулканических процессах, происходящих в недрах его существа, но мы (если только дан нам дар слышать) поймем все и без его подсказок. Для этого нужно на время стать Гамлетом, пережить его трагедию, и тогда нам откроется истинный смысл его слов, его фатализма и его предчувствий...
