Юрий Рюриков - Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра
В книге В. Черткова очень заметна решительная дидактическая нормативность. Автор то и дело наставляет, назидает, морализирует, раскладывает по полочкам, выводит рецепты и правила, возводит градации и классификации, дефиниции и определения.
Одна из глав книги демонстративно называется «Кого любить?», другая – «Еще раз о том, кого любить», и в этих главах автор всерьез выясняет, кого и за что «надо» любить, а кого и за что «не надо». «Если труд, – пишет он, – созидание коммунистического общества является главным в жизни нашего народа и каждого из нас, то этим в конечном счете определяется многое – я не говорю: все – в вопросе, кого любить, а кого не любить».
Вопрос, таким образом, предельно прост. «Не надо» любить, видимо, отстающих в труде, общественно инертных, а также и бюрократов. Автор, во всяком случае, прямо и без тени улыбки заявляет: «Трудно любить того, кто, к примеру, барски высокомерен с окружающими, на работе пренебрежителен с подчиненными».
Прост, как спичка, и вопрос о том, кого «надо» любить. «Пусть и пародийно звучат слова „полюблю новатора, брошу консерватора“, – писал В. Чертков, – но и в них отражена серьезная истина нашего времени: творческое отношение к жизни есть для советского человека самая благородная и чарующая черта!» И эта чарующая черта «определяет, кого надо любить (новатора? – Ю. Р.), а кого не надо» (консерватора? – Ю. Р.).
Во многих его рассуждениях любовь выглядит рационалистическим, идеологическим чувством, почти что видом сознания.
«Для советских людей, – писал В. Чертков, – особо свойственно признание огромной роли, которую играет сознание во всем их поведении». «Говоря „мой хороший“, девушка, если перевести ее слова на язык сухой рассудочности, имеет в виду лучшие черты любимого и того светлого мира, в котором она живет»[79].
От такого перевода любви «на язык сухой рассудочности» ее психологическое своеобразие пропадает, ее связь со взглядами и позициями людей делается оглобельной, лобовой. Любовь перестает быть сложным психологическим чувством, становится, почти как у Фурье, какой-то движущей силой, рычагом.
Так выглядят последние достижения вульгарного социологизма в теории любви. И в этико-философской литературе шестидесятых годов, особенно в статьях и книгах, специально посвященных любви, такие ноты звучали очень громко.
Во все времена, кроме нынешнего, были мыслители, которые создавали свою философию любви и в этой философии запечатлевали особенности любви их времени. В древности таким был Платон, любовную теорию которого у нас представляют примитивно и обедненно; индус Ватсъяяна, автор известной во всем мире и совсем не известной у нас Камасутры. В Средние века это были Фома Аквинский и Ибн Хазм, позднее – неоплатоники Франции и Италии, в Новое время – Стендаль, Вайнингер, Фейербах, Гегель… А теории любви, которые создавались в Японии, Китае, Турции, Персии и которых мы тоже не знаем?…
Разные по духу, теории эти – одна больше, другая меньше – были глубокими, самобытными, оригинальными.
Ничего похожего нет в нынешней философии, и это явный симптом – симптом резкого падения интереса к судьбам любви.
В нынешней философско-этической литературе о любви много сальеристского подхода – любовь часто разымают, как труп, и загоняют в гроба начетнических формул и канонов.
В истории человеческой мысли было много любвененавистников – и религиозно-христианских и атеистических. Среди них были и философы, и психологи, и писатели. Особенно большую плеяду их дал XIX век.
Наша философия целую треть века – с тридцатых до шестидесятых годов – почти совсем ничего не говорила о любви. Философия была выше любви, над ней, она совершенно не замечала ее. Но когда эта печать молчания была сломлена и стали появляться книги философов, оказалось, что интеллектуальная и эмоциональная культура в постижении любви утрачена, и философы-филофилы немногим лучше философов-филофобов.
Каким должен бы быть сам метод подхода к любви, та главная призма, сквозь которую можно верно – или неверно – схватить суть любви и перемены в ней?
Когда формы любви – по лобовому способу В. Черткова – прямо выводят из форм общества, любовь перестает быть чувством и становится чем-то вроде надстройки над базисом. Вульгарный социологизм не видел в цепочке «общество – человек – любовь» ее центрального звена, человека, и этим резко упрощал, делал неверным все понимание любви, всю ее сложную зависимость от общества. Думая, что они говорят о любви, вульгарные социологи говорили не о любви, а о каком-то рационалистическом, чисто мировоззренческом чувстве.
Истинно марксистский подход враждебен упрощенчеству, он стремится понять все своеобразие, всю уникальность любви как исключительно сложного социально-психологического явления.
Вспомним то, что здесь уже говорилось. Любовь – как бы внутренняя тень человека, и то, какая она, зависит от того, какой он. Любовь – и тень тех условий, в которых живет человек, и как жизнь ростка зависит от почвы, в которой он сидит, так и жизнь любви зависит от ее почвы, от ее среды. Эта двуединая призма позволяет уловить всю сложность любви, всю ее зависимость от человека и общества, от людской психологии и от эпохи.
У любви есть как бы две ипостаси, два измерения: внутреннее – любовь-чувство, любовь-состояние – жизнь сердца, психологическая материя любви; и внешнее – любовь-отношение, жизненные связи любящих, нравы и обычаи любви.
Любовь-чувство прямо зависит от человека – от его исторического типа, от склада его психологии и биологии; от среды, общества она зависит косвенно, опосредованно – только через человека.
Любовь-отношение прямо зависит, во-первых, от среды, общества, во-вторых, от человека – от его исторического типа, его психологии и биологии.
Только такая вот сложная методология ухватывает всю сложность любви, всю ее непростоту и запутанность, только она умеет схватывать все лабиринты пружин, которые правят любовью.
В книгах о любви, написанных в XX веке, много говорилось о любви-отношении, о нравах и обычаях любви, и мало – о психологии любви как чувства, о том, как эта психология меняется с ходом времени, и как эти перемены зависят от перемен в социально-исторической психологии человека. Это самое трудное в любви, на карте ее здесь лежит больше всего белых пятен – и черных пятен, которые несут упростители.
Любовь – явление не социальное, а социально-психологическое и социально-биологическое. Поэтому она зависит от общественно-исторической почвы по-особому – через психологию человека (которая, конечно, имеет социально-исторический характер). Любовь – как чувство – это общечеловеческое, родовое чувство. В своем внутреннем измерении, психологическом, она не имеет классового характера, а имеет характер социально-исторический. Классовый характер – у «внешнего» измерения любви, у любви-отношения: у нравов и обычаев любви, у ее жизненных форм, у житейских отношений людей. Только через них – опосредованно – идут классовые влияния на само чувство любви, да и то не на психологическую материю этого чувства (тут они идут через тип человека), а на его протекание, его судьбы. Это, видимо, и есть диалектико-материалистическая призма, через которую в истинном свете видны социальные корни любви.
В шестидесятые годы у нас возродилась социология семьи и брака, которая угасла в тридцатые годы. Она изучает почву для семейных отношений, сами эти отношения, место в них любви и других чувств, сдвиги в половой морали, домашний труд и его влияние на семейную жизнь, роль службы быта и многое другое. Больше стали писать о семье и демографы, внимательнее к личной жизни начала относиться массовая печать, особенно молодежная.
В маленьком отряде социологов семьи выделились ученые, которые тяготеют к коренным вопросам семейной жизни; практическая важность их работ обычно соединена с теоретической вескостью. Среди них – С. И. Голод, который изучает любовные нравы и сексуальное поведение людей; его исследования половой морали – первые у нас (и единственные) после двадцатых годов. Л. А. Гордон и Э. В. Клопов на очень богатом материале исследуют острые противоречия быта и домашнего хозяйства. Философ и социолог И. С. Кон широко ставит в своих трудах кардинальные проблемы социологии и психологии любви и половой морали, разрабатывает социологию личности, которая очень важна для изучения семьи и брака.
Н. Я. Соловьёв пишет о разводах и конфликтах в семье, о семейном воспитании и подготовке молодежи к браку. Эне Тийт (Эстония) исследует супружескую совместимость и любовные идеалы молодежи. З. И. Файнбург изучает эмоциональные фундаменты супружества, ищет, как связана судьба брака с его психологической атмосферой. А. Г. Харчев тяготеет к панорамному, теоретически заостренному исследованию семьи и брака, к комплексному изучению домашней и трудовой жизни женщины. Н. Г. Юркевич, также изучающий брак комплексно, получает важные материалы о климате семейных отношений, о стаже разводящихся и факторах разводов, о связи между делением домашних нагрузок и удачностью брака. З. А. Янкова – тоже на богатом материале – выдвигает новые сложные вопросы – о новых социальных и семейных ролях женщины, новых противоречиях в ее домашней и трудовой жизни, о семейном и трудовом равенстве и неравенстве.
