Петр Радечко - Реабилитированный Есенин
Теперь же приведем пример того, как Мариенгоф со слабо скрываемой иронией пытается возвыситься над своим лучшим другом по пензенской гимназии Сергеем Громаном, а также того, как коверкали судьбы людей беспричинные аресты и заключение на Лубянке:
«Громан вставил дешевую папиросу в угол маленько– го рта.
– Курить стали, Сережа?
– Научился в камере.
И выпустил серые струи сразу из обеих ноздрей.
– Может быть, Анатолий, у вас найдется стакан водки? Закуска у меня имеется.
Он вытащил луковицу из порыжевшего портфеля крокодиловой кожи.
– Пить стали, Сережа?
– После Чека…
Он вытер лоб нечистым носовым платком.
– Мне предлагают несколько очень ответственных должностей на выбор. Воздерживаюсь. Не хочется идти заместителем.
Я подумал, что он похож на пустой рукав, который инвалиды войны обычно засовывают в карман» (Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость… С. 264).
А ведь Сергей Громан тоже абсолютно ничего плохого Мариенгофу не сделал. Кроме того, что вызывал у него зависть своей должностью, автомашиной, принципиальностью и независимостью суждений.
Совсем не зря Громан, едва переступив порог «лучшего друга», прежде всего спрашивает его о Сергее Есенине. Хотя знакомство у них, можно сказать, шапочное.
И тем более странно звучит фраза, вложенная автором в уста С. Громана: «Довольно способный парень. К сожалению, с эсеровщинкой». Ее не мог сказать сын известного меньшевика В. Г. Громана, сам критически относившийся к большевикам и неосмотрительно поругивающий их. А так называемая «эсеровщинка Есенина» являлась костью в горле для большевистских покровителей Мариенгофа и уже в какой-то степени для него самого – соглядатая и «опекуна» поэта.
Незадолго до смерти Мариенгофа остатки совести пытались все-таки теребить его душу. В книге «Мой век, моя молодость…», хотя и с иронией, но он скажет о принципиальной позиции Громана еще с юношеских лет всегда говорить людям только правду. И, видимо, по причине запоздалого раскаяния «романист» к вышеприведенному своему диалогу с гимназическим другом добавил две существенные фразы – Сергея и свою:
«Впрочем, возможно, я соглашусь. Я ведь работаю не на большевиков, а на Россию.
– Соглашайтесь, Сережа, обязательно соглашайтесь, – ответил я, не глядя ему в глаза» (курсив мой. – П. Р.).
Надо думать, что и без совета Мариенгофа Сергей Громан вынужден был пойти на другую работу. 3 ноября 1922 года на заседании Совета труда и обороны В. Ленин утвердил его в должности представителя Наркомвнешторга в тарифном комитете при Наркомпути (Ленин В. И. Биографическая хроника. Т. 12. С. 459). А удостоверение члена ВСП, председателя Транспортно-материального отдела ВСНХ («Трамот»), подписанное 9 июня 1920 года лично Лениным (что, вероятно, более всего выводило из себя безмерно самовлюбленного «больного мальчика» Мариенгофа!), Сергею Владимировичу пришлось сдать.
Недельное пребывание Есенина в тюрьме ВЧК, где каждую ночь расстреливали задержанных, заставило его всерьез задуматься о бренности жизни, по-новому взглянуть на своих друзей-имажинистов, на их совместные хулиганские выходки. Для Мариенгофа это едва ли не главный путь к известности, хотя и скандальной. Не важно, что люди его не читают и слушать не хотят. Его вполне устраивает то, что люди слышат и видят в газетах его фамилию рядом с Есенинской, – а это значит, что и он чего-то стоит.
А спустя десятки лет этот «романист» станет расписывать в мемуарах, как сам председатель Моссовета «журил» его за то, что он обидел Петровку, лишив ее исторического названия, переименовав в улицу имажиниста Мариенгофа. Таким образом подчеркивая, что мэр столицы был для него своим человеком. Но подобное отношение властей было не ко всем имажинистам. И это Есенин начал понимать. Вот как об этом живописует бывший «образоносец», вкладывая в уста Есенина инициативу названного хулиганства:
«Ты, Николаша, приколи к памятнику “Свобода”, что перед Моссоветом, здоровенную доску – “Имажинисту Николаю Эрдману!”
– Так ведь на памятнике женщина в древнеримской рубахе, – задумчиво возразил Эрдман. – А я, как будто, мужчина в брюках. Да еще в зеркальных.
– Это совершенно неважно, – заметил Есенин не без резона. – Доска твоя все равно больше часа не провисит. А разговоров будет лет на пять. Только бы в Чекушку тебя за это не посадили.
– Вот то-то и оно! – почесал нашлепку на носу имажинист Эрдман. Что-то не хочется мне в Чекушку. Уж лучше буду незнаменитым».
Однако скромность и нежелание Николая Эрдмана добывать себе скандальную славу не спасли его от пристального внимания людей в кожанках. Вот что дальше повествует «романист»: «Тем не менее, через несколько лет он туда угодил за свои небезызвестные басни с подтрунивающей и фривольной моралью. Угодил сначала в эту самую Чекушку, а потом и на далекий Север – в Енисейск, в Томск» (там же. С. 317).
На самом деле поводом для такой далекой «командировки» Николая Эрдмана явилась всего лишь одна «басня-эпиграмма» не столько с фривольной, сколько с вольной моралью:
Однажды ГПУ пришло к Эзопу —И хвать его за ж…Смысл этой басни ясен:Не надо басен.
Прочитанная в узком кругу, она моментально стала известной тем, кто, якобы ходил к Эзопу. И там подтвердили, что таких басен им действительно не надо. Кто из стукачей-имажинистов оказался самым оперативным, можно только догадываться. Кстати, в такую же «командировку» отправился и Иван Грузинов, который вместе с Есениным подписал письмо в «Правду» о роспуске имажинизма.
Теперь попытаемся, насколько это возможно, разобраться в коллизиях третьего и пока что самого загадочного попадания Есенина в тюрьму на Лубянке. Не глядя на то, что о нем, единственном, было сообщено в печати еще в конце двадцатых годов ХХ столетия.
Свой человек в этой организации имажинист Матвей Ройзман в книге «Все, что помню о Есенине» нагнал немало тумана на эту историю. Во-первых, темнит со временем события, называя июль 1920 года.
В приведенных выше показаниях следователю ЧК Дивенгталю Есенин поясняет, что 8 июля 1920 года он уехал на Северный Кавказ. Дотошный исследователь его творчества и составитель двухтомной Есенинской литературной хроники Владимир Белоусов указывал, не располагая названным документом, что поэт выехал 3–6 июля и до октября в столице не появлялся. Так что в июле попадать ему на Лубянку было некогда. Кроме того, на снимке, сделанном в этой организации (речь об этом будет ниже), Есенин сидит совсем не в летней шляпе.
Свидетельства о том, что данное задержание случилось в 1921 году, мы рассмотрим ниже. А пока процитируем Матвея Ройзмана, который выгораживает свою «контору» и сваливает все на МУР:
«Однажды в июле 1920 года я обедал в “Стойле Пегаса” с Есениным и Мариенгофом. Чувствуя, что у друзей хорошее настроение, я им сказал:
– Вы знаете, что по вечерам в клубе поэтов и в “Стойле” дежурят представители уголовного розыска. Так вот, сотрудники МУРа просили вас предупредить, чтобы вы не ходили по злачным местам.
– По каким злачным местам? – спросил Сергей.
– По разным столовкам, открытым на частных квартирах!
– Мы же ходим не одни! – воскликнул Мариенгоф. – Нас туда водит Гриша Колобов!
– У него такой мандатище, – поддержал Анатолия Есенин. – Закачаешься!
– Сережа, – возможно убедительней сказал я, – если попадете в облаву, никакой мандатище не спасет!..
Через несколько дней в разговоре со мной подруга Колобова красавица Лидия Эрн пожаловалась:
– Григорий Романович ужасно пьет. Ходит по разным притонам. Недавно потащил с собой Сергея Александровича и Анатолия Борисовича, и все попали в засаду.
Я не стал об этом спрашивать ни Есенина, ни Мариенгофа, а тем более Колобова» (с. 88–89).
О результатах задержания Ройзман, безусловно, знал из первоисточника, и ему неинтересно было расспрашивать друзей. Зато он подробно рассказывает о том, как в 1929 году в приемной у зубного врача случайно прочитал в журнале «Огонек» воспоминания об этом случае бывшего начальника отряда ВЧК Т. Самсонова (на самом деле – начальника Секретного отдела ВЧК. – П. Р.).
Прежде чем обратиться к этой публикации в № 10 «Огонька» за 1929 год, которая появилась как реакция на третий выпуск «Романа без вранья», мы процитируем Мариенгофа:
«Отправляемся распить бутылочку за возвращение и за начало драматических поэм («Пугачев» и «Заговор дураков», что соответствует примерно середине апреля 1921 года, хотя бывшая эсерка Мина Свирская, видевшая Есенина в тюрьме ВЧК, относила этот эпизод к лету 1921 года. – П. Р.). С нами Почем-Соль.
На Никитском бульваре в красном каменном доме на седьмом этаже у Зои Петровны Шатовой найдешь не только что николаевскую «белую головку», «перцовки» и «зубровки» Петра Смирнова, но и старое бургундское и черный английский ром.
