Дмитрий Калюжный - Другая история литературы

Можно, конечно, предположить, что вплоть до линии № 9 «антиков» действительно вспоминали последовательно. Что писатели 1-го трака (Гвицинелли, Боккаччо, Данте, Рабле) по каким-то причинам не знали ни одного писателя или поэта 2-го и 3-го траков, живших на «линиях веков», находящихся выше их по нашей «синусоиде».

Но если учитывать, что «синусоиды» этой тогда не существовало, что обнаружили ее мы сами, изучая творчество художников, архитекторов, писателей применительно к хронологии Скалигера, то правильность такого предположения становится крайне маловероятной. Неужели же люди сумели забыть (и снова вспоминать) не только литературу и искусства, географию и астрономию, но также технику и технологию любовной игры?.. А ведь правило «линий веков» действует вплоть до времени жизни самого Скалигера!

Микеланджело. Капелла Медичи. «Ночь». Первая половина XVI века.

Вот линия № 7:

«„Гермафродит“ Беккаделли (1394–1471), навеянный эпиграммами Марциала (ок. 40–104 н. э., линия № 5–6), превзошел в откровенности самые дерзкие произведения античной эротики».

Как видим, автор 1-го трака линии № 7 превзошел произведения авторов 2-го и 3-го трака линий № 5–6. Конечно, если сложить «синусоиду» и рассматривать историю в полном объеме, то в этом ничего удивительного нет. Но ведь именно этого историки как раз и не спешат делать.

Далее оказывается, что по «синусоиде» совпадают появления новых литературных стилей.

Т. Миллер пишет:

«С конца V в. в аттической классике на первый план выступают новые формы словесного искусства».

Греческий минус V век — это линия № 5. А в римской литературе «новый стиль» возникает в I веке, и это тоже линия № 5 «римской» волны. В конце XIII века «новый сладостный стиль» охватывает литературу Италии (та же линия). По этой же линии, но только «арабской» волны, появляется «бади» — новый стиль арабской поэзии. Даже не сравнивая здесь ни стили как таковые, ни мастерство авторов разных национальных школ, мы обязаны отметить совпадение появления «новых стилей» по линиям веков, то есть их одновременность.

В XIV веке мы видим в Европе расцвет любовной литературы. Это произведения Боккаччо и Чосера, творивших вскоре после Овидия. У этих авторов отдельные новеллы (у Боккаччо) или рассказы (у Чосера) соединяются общей сюжетной рамкой, создающей некое подобие общей композиции. Так с линии № 6 начинается переход от «лучистой», по Морозову, литературы, к скелетной.

Здесь начинается рассказ Батской ткачихи.Когда-то, много лет тому назад,В дни короля Артура (говорятО нем и ныне бритты с уваженьем),По всей стране звучало эльфов пенье;Фей королева со своею свитой,Венками и гирляндами увитой,В лесах водила эльфов хоровод(По крайней мере, верил так народ).Чрез сотни лет теперь совсем не то,И эльфов не увидит уж никто.Монахи-сборщики повсюду рыщут(Их в день иной перевидаешь тыщу,Их что пылинок в солнечных лучах).Они кропят и крестят все сплеча:Дома и замки, горницы и башни,Амбары, стойла, луговины, пашни,И лес кругом, и ручеечек малый, —Вот оттого и фей у нас не стало,И где они справляли хоровод,Теперь там сборщик поутру идетИль, дань собрав с благочестивой черни,Вспять возвращается порой вечерней,Гнуся обедню под нос иль псалмы.Теперь и женщины с приходом тьмыБез страха ночью по дорогам ходят:Не инкубы — монахи в рощах бродят,А если вас монах и обижает,Он все благословеньем прикрывает.Был при дворе Артура рыцарь-хват.Он позабавиться всегда был рад.Раз на пути девицу он увиделИ честь девическую вмиг обидел.Такое поднялось тут возмущеньеИ так взывали все об отомщенье,Что сам король Артур его судилИ к обезглавленью приговорил.Но королева и другие дамы,Не видя в этом для девицы срама,Артура умолили не казнитьВиновного и вновь его судить.И вот король, уж не питая гнева,Сказал, чтобы решала королева.Но, к милосердью короля склонивИ за доверье поблагодарив,Она виновному сказала строго:«Хвалу воздайте ныне, рыцарь, Богу,Но жить останетесь на белом свете,Лишь если сможете вы мне ответить —Что женщина всему предпочитает?А не сумеете — вас ожидаетСмерть неизбежная. Так берегитеВы голову от топора. Идите,Двенадцать месяцев и день даюНа то, чтобы обдумать вы моюМогли загадку. Честью поручитесь,Что вы поступите как смелый витязьИ дать ответ придете через год».Что делать рыцарю? Пришел черед —И женщине он должен покоритьсяИ через год с ответом к ней явиться.И вот отправился он в дальний путь,Чтоб раздобыть ответ хоть где-нибудь.Он каждый город посещал и домИ всюду всех расспрашивал о том,Что женщины всему предпочитают.Но если даже женщины и знают,Чего хотят, двоих на свете нет,Чтоб на одном сошелся их ответ.Те назовут богатство и наряды,Те почести, те угожденью рады,Тем лишь в постели можно угодить,Тем бы вдоветь да замуж выходить.Тем сердце лесть всего сильней щекочет,А та сознаться в слабости не хочет,Но ей хвала сокровищ всех милей.Ведь льстивым словом нас всего вернейИли услугой самою ничтожнойИ покорить и усмирить возможно.А те свободу почитают главным,И чтобы с мужем были равноправны,И чтоб никто не смел их укорять,Коль на своем затеют настоять.И то сказать — какая же из насСупруга не лягала всякий раз,Когда ее заденет за живоеИли о ней он правду всю раскроет.Попробуйте — и в этом убедитесь,Как убедился тот злосчастный витязь.Все мы хотим, будь даже мы порочны,Чтобы никто ни прямо, ни заочноО нас дурного людям не сказал,Но чтоб в пример нас женам называл.А есть такие, что хотят доверьеЗавоевать хотя бы лицемерьем;Советницей и другом мужу быть,Секреты мужа от людей хранить.Цена их притязаниям — полушка.Поверьте, женщина всегда болтушка.Хранить секреты — это не для нас.Вот был на свете некий царь Мидас,И говорит о нем поэт Овидий,Что рок его безжалостно обиделИ у царя под шапкою кудрейОслиных пара выросла ушей.Он ото всех скрывал свое уродство,Но, в женское поверив благородство,Секрет жене любимой рассказал,Причем молчать об этом слово взял.И поклялась она: «Секрет не выдам.Подумать, ведь позор какой и стыд нам.Тебя предать на посмеянье всех —Да это было б преступленье, грех».Но день прошел, и поняла — гнететЕе молчанье, и она умрет,Когда от бремени не разрешитсяИ от секрета не освободится.И вот, страшась злокозненных ушей,Туда, где из болотца тек ручей,Она без памяти, в слезах, сбежала,Легла плашмя там, где струя журчала,И, как в трясину выкликает выпь,Она шепнула в водяную зыбь:«Меня не выдай, милая вода,Не выдай никому и никогда.У мужа моего, царя, послушай,Ослиные растут, о горе, уши.Теперь на сердце легче, ведь скрыватьТу тайну не могла я и молчать».Конец рассказывать — напрасный труд,Пусть у Овидия его прочтут.Когда увидел рыцарь, что надеждыНет никакой, — сильнее он, чем прежде,Отчаялся и крепко приуныл;А срок его уж на исходе был,И надо было в замок возвращатьсяИ с головой своей опять прощаться.Вдруг на пути он видит много дам,Они кружились в танце по лугам,Их двадцать пять, а то и больше было.И рыцарь к ним направился унылоЗадать постылый тот же все вопрос.Но на лугу кустарник редкий рос,И хоровода словно не бывало,А на пеньке преважно восседалаНевзрачная, противная старушка.Дряхла на вид, ну, словно та гнилушка,С которой через силу поднялась.«Сэр, — говорит ему, — я знаю вас,И если вам никто помочь не может,Я помогу вам, рыцарь мой пригожий:Ведь к старости мы много узнаем».«Любезная, скажи мне лишь о том,Что женщина всему предпочитает.Меня палач и плаха ожидают,И если ложен будет мой ответ,От смерти лютой мне спасенья нет».«Так дай мне слово первое желаньеМое исполнить, и за послушаньеСкажу тебе я, что тебя спасет».«Даю я слово. Черт пусть унесетИ ввергнет в ад мою навеки душу,Коль я с тобой наш договор нарушу».«Так ты спасен от царственного гнева:Со мной согласна будет королева.Хотела б видеть, кто из этих дамОтвет оспорит, что тебе я дам.Скорее слушай, навсегда запомни».И что шепнула — неизвестно то мне,Но только рыцарь сразу просиял.И срок его еще не миновал,Как со старушкой в замок он явился.Весь двор решимости его дивился.И собралися дамы и девицы,А также и почтенные вдовицы(Умнее нас на свете женщин нет),Чтобы послушать рыцаря ответИ королевы мудрое решенье.И ждали все в великом нетерпенье,Вокруг него сдвигаясь все тесней,Узнал ли он, чего всего сильнейЖелает женщина. Он, не смущаясьИ к королеве смело обращаясь,Уверенно и громко начал речь:«О госпожа! Палач пусть снимет с плечМне голову, когда я ошибаюсь,Но утверждать пред всеми я решаюсь,Что женщине всего дороже властьНад мужем, что она согласна пасть,Чтоб над любимым обрести господство.На ваше полагаюсь благородство.Вот, госпожа, все, что придумать мог.Теперь казните! Я у ваших ног!»И не нашлось ни дамы, ни девицы,Ни опытной в таких делах вдовицы,Которая б решилась отрицать,Что большего не может пожелать.И королевин суд провозгласил,Что рыцарь жизнь еще раз сохранил.Ворча, кряхтя и причитая глухо,Заговорила дряхлая старуха:«Пока еще, о госпожа, я туг,Пускай рассудит нас твой правый суд.Я рыцаря ответу научила,За это — обещанье получила,Что просьбу первую мою тотчасИсполнит он, и, умоляю вас,Пускай он сделает, что обещал:Прошу, чтобы женой меня назвал.А если жизнь его я не спасла,Пускай здесь скажет, в чем я солгала».Ответил рыцарь: «Я поклялся в этом,И в самом деле связан я обетом.Но для чего тебе супруга надо?Иную выбери себе награду».«Ну, нет, — ему ответила старуха,И неприятен голос был для слуха. —Пусть я уродлива, стара, бедна,Но мной награда определена,Я от нее никак не откажусьИ за все золото не соглашусь,Что под землей еще лежит незримо,Не стать женой твоей, твоей любимой».«Любимой! — он вскричал. — Скорей в адуСогласен быть. Во всем моем родуЕще никто так не бывал унижен».Но все напрасно, и, судьбой обижен,Он с нею тотчас же помолвлен былИ как невесте перстень свой вручил.Не думайте, что я жалею слов,Чтоб описать весь шум и блеск пировИ то веселье, что на свадьбе было:Ведь что за пир, коль мужу все постыло?Нет, не было ни празднеств, ни веселья,Когда от алтаря на новосельеУкрадкой молодую он провелИ так был опечален, мрачен, зол,Что целый день, как филин, укрывалсяИ всех вокруг стыдился и чурался.И, удрученный, лег он с ней в постельИ, расшвыряв в сердцах цветы и хмель,Ворочался, от горя ошалелый,И на него с улыбкою гляделаПостылая уродина жена.Так ночь текла в мучениях без сна,И наконец жена ему сказала:«Мой милый муж, того ль я ожидала?Хоть не сказала б я, чтоб ты был груб,Но ты на ласку, друг мой, слишком скуп.Ужель такая у тебя натура?Иль при дворе у короля АртураВас учат так вести себя с женой?Что ты — безумный или же больной?Я жизнь тебе спасла, ты это знаешь,И все ж меня так сильно обижаешь.Скажи, могу ли чем-нибудь помочь,А то уж на исходе наша ночь».«Помочь! Какая мне поможет сила,Помочь мне может разве что могила.Ты так уродлива и так стара.Я рыцарь королевского двора,А ты безродная, так что ж дивиться,Что ночь идет, а ты еще девицаИ что я места не могу найти.Меня лишь смерть одна могла б спасти».«И это все, что так тебя тревожит?»«Свести с ума и половина можетТого, что я сегодня пережил».«Когда б меня как следует любил,Тебе бы я помочь в беде сумелаИ ночи в три исправила б все дело.Но ты твердишь — твои богаты предкиИ ты, мол, родовит. ОбъедкиДогладывая, будет ли кто сыт?Кто славою заемной знаменит?Тот благороден, в ком есть благородство,А родовитость без него — уродство.Спаситель образцом смиренья былИ в этом следовать за ним учил.Ведь предок наш, богатства завещая,Не может передать нам, умирая,Тех подвигов или тех добрых дел,Которыми украситься сумел.Вот Данте, из Флоренции поэт,Мудрей которого на свете нет,Писал о том, что редко от корнейДоходит добрый сок до всех ветвейИ благородство не в самой природе,Оно от Бога на людей нисходит.Наследье предков — преходящий дар.Он портится, как хлеб или товар,Когда коснется гниль его людская.Тебе понятна ль истина такая?Когда бы благородство сохранялосьИз рода в род, оно бы проявлялосьВ поступках добрых, и не мог бы татьСебя потомком лордов называть.Возьми огонь и в горнице без света,Темней которой не было и нетуОтсюда до вершин Кавказских гор,Зажги очаг, и станут до тех порГореть дрова, покуда не погаснут,И пламя будет так же чисто, ясно,Как на свету. Оно всегда все то ж.А знатный род с огнем в одном лишь схож:Он, вспыхнув ярко, тускло догорает.Состав огня ничто не изменяет,А лорда сын, едва он примет власть,Так низко может и бесчестно пасть,Что благородство все свое утратит.Кичиться предками совсем некстати,Что добродетелей они полны,Когда вы сами предкам не равны.И если герцог, лорд или баронПоступит низко, то подобен онПрезреннейшему из презренной черни,Хотя б исправно и ходил к вечерне.А благородство, взятое взаймыУ знатных предков, презираем мы,Когда напялено оно на плечиТому, кому и похвалиться нечем.Знай, благородство — это Божий дар.Его как милость может млад и старСнискать за добрые дела в награду.Не каждому оно дается кряду,А завещать его нельзя никак,И это сделать может лишь дурак.Смотри, как благороден стал Гостилий,А бедные родители растилиЕго, как то Валерий описал.Прочти, что Сенека о том сказалИли Боэций: тот лишь благороден,Кто за дела таким прослыл в народе.И видишь ли, мой милый, вот в чем дело —Хотя я знатных предков не имела,Но если бы меня сподобил Бог,Который милостив, хотя и строг,Прожить безгрешно, — стану благородна,Коль это будет Господу угодно.Вот в бедности меня ты обвинил,Но сам Христос когда-то беден был,А он не вел бы жизни недостойной.Ведь было б, кажется, ему спокойнейВ обличье царском грешных нас учить.А благодушно в бедности прожитьДостойно всякого, кто благороден.Тот в бедности богат и тот свободен,Кто не смущен и нищетой своей.Скупой завистник нищего бедней:Его алчбы ничто не утоляет.А тот бедняк, что денег не желает,Богаче тех, кто на мешках сидитИ за сокровища свои дрожит.Кто нищ, тот по природе щедр и весел,И Ювенал, — свое он слово взвесил,Сказав: „С ворами хоть бедняк идет —Он беззаботно пляшет и поет“.Ах, людям бедность горько хороша,Скольких забот лишится с ней душа.И для того, кому богатств не жалко, —В ее горниле лучшая закалка;Пусть с нищего лоскут последний снимут,При нем добро, что воры не отнимут.Кто нищету с покорностью несет,Себя и Господа тот познает.Ведь нищета — очки: чрез них вернейРаспознаешь отзывчивых друзей.И потому, супруг мой, так и знай,За нищету меня не упрекай.Меня еще за старость ты корил,Но кто тебе злокозненно внушил,Что старость грех? Ведь все вы, джентльмены,Толкуете, что старики почтенны,И старика зовете вы „отец“.Еще упрек ты сделал под конец.Да, безобразна я, но в том залог:Тебя минует еще горший рок —Стать рогоносцем, ибо седина,Уродство и горбатая спина —Вот верности испытанные стражи.Но, верная, тебе еще я гаже.И чтоб меня ты не затеял клясть,Ну что ж, давай твою насыщу страсть.Сам выбирай, хотя не угадаешь,Где невзначай найдешь, где потеряешь:Стара, уродлива, но и скромна.И до могилы преданна, вернаМогу я быть, могу и красотоюИ юностью блистать перед тобою,Поклонников толпу в твой дом привлечьИ на тебя позор иль смерть навлечь.Вот выбирай. И толком рассуди».У рыцаря заныло туг в груди.Вздохнул он тяжко и жене ответил:«Миледи и любовь моя, уж светелСтал небосвод, мне, видно, не решить,Что дальше делать и как дальше жить.Решай сама, как мудрая жена,Какая нам с тобою сужденаСудьба и жизнь; тебе я доверяю.Что хочешь ты, того и я желаю».«Так, значит, над тобой взяла я верх.К моим ногам гордыню ты поверг?»«Ты верх взяла, тебе и выбирать».«Приди же, друг, меня поцеловать,Ты это заслужил своим ответом,Получишь верность и красу при этом.Пусть поразит безумие меня,Коль изменю, а ты при свете дняУвидишь, что прекрасней королевыИ обольстительней всех внучек ЕвыТебе явлюсь. Ко мне скорей приди,Откинь тот занавес и погляди.И если не зажгу в тебе я страсти,То смерть моя в твоей, супруг мой, власти».Когда увидел рыцарь, что женаПриветлива, красива и юна,Туг, вне себя от этой благодати,Он заключил ее в свои объятья.Ему и сотни поцелуев мало,Она ж ему покорно уступалаВо всем, лишь бы порадовать его.Не стану я рассказывать того,Как, сохранив любовь свою до гроба,Они в довольстве, в счастье жили оба.Пошли, Господь, и нам таких мужей,А то еще покорней и свежейИ яростней в супружеской постели.Еще, Господь, того бы мы хотели,Чтоб нам супругов наших пережитьИ с новыми пятью-шестью пожить.Коль муж строптив, неласков и сердит,Ему Господь пусть век укоротитЗа то, что он жену не почитает;Ну, а скупца, что денежки считает,Жалеет дома пенса на расход,Того пускай чума иль черт возьмет.Здесь кончается рассказ Батской ткачихи.

«Метаморфозы» Апулея построены по этому же принципу, но можно заметить усложнение композиции по сравнению с Боккаччо и Чосером. О его новелле «Об Эроте и Психее» Ганс Лихт пишет, что «этот, вероятно, весьма древний материал, вне всяких сомнений, впервые нашел свое отражение в греческой прозе, но известен нам только в той форме, которую придал ему Апулей».