Жан-Поль Креспель - Повседневная жизнь импрессионистов. 1863-1883

Алина часто бывала здесь с матерью. Им нравилась молочная, хозяйкой была их землячка, дородная уроженка Бургундии. Мать и дочь работали в ателье мод у подножия Монмартра, где одевались жившие в этом квартале коммерсанты и некоторые проститутки. Швеи неплохо зарабатывали. Госпожа Шариго была превосходной портнихой, хотя стала заниматься этим ремеслом довольно поздно. Ее муж, винодел из Эссуа, что неподалеку от Бар-сюр-Сена, как-то вечером, не сказав ни слова, вышел прогуляться. Больше его не видели. Измученный маниакальной чистоплотностью жены, заставлявшей его разуваться, перед тем как войти в комнаты с навощенным паркетом, он сбежал в Америку, поселился в Северной Дакоте, где обзавелся новой семьей. Ренуар, не любивший тещу, питал особую симпатию к этому незнакомцу, имевшему мужество сбежать от зануды жены.

Алина была очень аппетитной девицей, уже тогда несколько полноватой, очаровательной болтушкой со смазливой мордашкой, вздернутым носиком и прелестным ртом: настоящий ренуаровский типаж! Он смотрел на нее с обожанием; случалось, пригласив ее позировать, как рассказывает Жорж Ривьер, он откладывал кисти в сторону и просто смотрел — вместо того чтобы писать ее портрет. Свое поведение он объяснял следующим образом: «К чему мучиться?» То, что ему хотелось написать, уже существовало в реальности! Однако, увы, очень недолго. Алине было едва за тридцать, когда из милой толстушки она превратилась в жирную пулярку, отяжелевшую от материнства. К тому же она была большой лакомкой: сын сохранил несколько составленных ею рецептов вкуснейших блюд. Никогда Алине не удавалось устоять перед искушением поесть красной фасоли с жареным сальцем. В старости она совершенно заплыла жиром и едва могла двигаться.[80]

Но в эпоху написания «Завтрака гребцов» Алина была настоящим лакомым кусочком, и Ренуар находил ее восхитительной среди вергилиевских декораций берегов Сены, поэтому довольно часто брал с собой в ресторан «Фурнез». Она была подобна цветку среди зеленых лугов острова Шату. Она позировала ему. В промежутках между поцелуями он изображал ее то в центре «Завтрака гребцов», то в объятиях своего друга Поля Лота в «Деревенском танце». Потом он пригласил ее с матерью в свою мастерскую. Однажды, когда госпожа Шариго не без задней мысли оставила их наедине, произошло то, что должно было произойти.

Разница в возрасте заставила Ренуара призадуматься. Не желая поддаваться влечению, возможно, основанному лишь на чувственности, он решил дать себе время подумать, прежде чем идти в мэрию. Алина снова пошла работать в ателье, а Ренуар отправился в путешествие, сначала в Алжир, потом в Италию. Лишь по возвращении, в 1882 году, он решил жениться на Алине. Она встречала его на Лионском вокзале. С этого момента они больше не расставались.

Жизнь Ренуара коренным образом изменилась. Хотя Алина не делала ни малейших усилий, чтобы удержать его, Ренуар совсем перестал по вечерам выходить из дома, бывать в свете, посещать кафе. «Моя мать многое дала отцу, — писал Жан Ренуар, — душевный покой, детей, которых он мог писать, и хороший предлог оставаться дома». «Она помогала мне размышлять, — говорил Ренуар-старший, — она умела найти себе такое занятие, чтобы быть рядом со мной и при этом не мешать мне делать то, что я задумал».

Хочется вспомнить еще один отзыв о ней: Алина снискала милостивое отношение женоненавистника Дега. Заметив ее как-то на выставке среди огромного скопления дам, он сказал Ренуару: «Ваша жена выглядит как королева в обществе циркачек».

Ренуар всегда делил свою жизнь поровну между семьей и живописью. Часто они сливались воедино. Художник не только продолжал писать свою жену, но стал приглашать позировать нанятых ею служанок, чаще других — знаменитую Габриэлу; десятки раз Ренуар изображал ее на своих полотнах, говоря, что ее кожа «прекрасно впитывала свет». Эта девушка, одна из кузин Алины, тоже уроженка Эссуа, была приглашена в качестве няни для Жана, второго сына Ренуара.

Нежно и ненавязчиво заботясь о муже, Алина сама посоветовала ему снять помещение для мастерской поблизости, чтобы детские крики не мешали ему во время работы; она же сумела создать вокруг него теплый, почти замкнутый мирок, делавший Ренуара вполне счастливым. Благодаря жене он познакомился с Эссуа, ее родной бургундской деревней, куда впоследствии часто возвращался и где даже оборудовал огромное помещение риги под мастерскую; он полюбил общество деревенских жителей и многочисленных родственников своей жены, занимавшихся виноделием.

Дети, помня об особом расположении Ренуара к этим местам, даже решились похоронить его на деревенском кладбище в Эссуа, а не в Кане, где он скончался.

Аржантейский период можно считать вершиной духовного единения импрессионистов. Моне поселился в Аржантее сразу по возвращении из путешествия в Лондон и Голландию. Здесь он прожил целых семь лет, неустанно изучая постоянно меняющуюся широкую речную гладь, усеянную шаландами, лодками и парусниками. Об этой деревушке, в те времена насчитывавшей не более восьми тысяч жителей, ему рассказал Мане. Родные последнего владели обширным поместьем Женевилье, находившимся как раз напротив Аржантея, по ту сторону Сены, поэтому Мане были хорошо знакомы живописные красоты здешнего края. Считая, что Моне сможет отыскать здесь множество сюжетов для своих картин, он навел справки, не найдется ли для того подходящего домика неподалеку. Друзьям повезло: пустовал превосходный дом, принадлежавший жене одного парижского нотариуса. Сама постройка имела весьма скромные размеры, но вокруг раскинулся огромный, полный цветов сад, спускавшийся прямо к реке. Не выходя из дома, Моне мог найти тысячи сюжетов для своих работ. Позднее, в мае 1874 года, когда его финансовое положение ненадолго улучшилось, благодаря покупкам его картин Дюран-Рюэлем, он переехал в розовый дом с зелеными ставнями, принадлежавший деревенскому столяру со странным именем Адонис. Арендная плата составила 1400 франков в год — довольно крупная сумма по тем временам, — но Моне никогда не экономил, если у него появлялись деньги.

В самом начале пребывания Моне в Аржантее, еще до того, как Дюран-Рюэль подал ему руку помощи, Моне постоянно находился на грани полного краха. Не стало великодушного Базиля, готового помогать ему, и теперь способные разжалобить даже каменное сердце письма он посылал Мане: «Вот уже третий день как я совсем без денег, нам не дают в кредит ни в мясной лавке, ни в булочной. Я верю, что скоро дела пойдут на лад, но в настоящий момент, поверьте, положение просто невыносимое… Не могли бы Вы передать мне с этим же посыльным двадцать франков?» Через некоторое время новая просьба: «Вернувшись вчера вечером домой, я застал жену совершенно больной… сегодня утром я видел домовладельца, и мне едва удалось уговорить его подождать до понедельника… Так как Вы соблаговолили помочь мне, я умоляю Вас не бросать меня и теперь. Я целый день безуспешно метался в поисках кого-нибудь, кто дал бы мне взаймы». И так далее и тому подобное. Можно было бы составить целую книгу из призывов о помощи Клода Моне. Конечно, иногда он действительно попадал в трудное положение, но нередко умел излишне драматизировать ситуацию.

Что же произошло потом? В Лондоне Моне встретился с бежавшим, как и он, от войны Дюран-Рюэлем, и тот, как по волшебству, купил у него в 1872 году картин на 9800 франков, а в 1873-м — на 12 тысяч франков. За два года Моне продал картин на целых 36 100 франков — значительную сумму, которая, будь он менее расточительным, вполне позволила бы ему без труда пережить последовавший в 1874 году экономический кризис, вынудивший Дюран-Рюэля прекратить приобретение картин. К несчастью, деньги буквально таяли в руках Моне. В течение двух лет они были богаты, у Камиллы появились роскошные туалеты, в которых она позировала Моне, у маленького Жана — гувернантка, сам художник, подражая Добиньи, купил лодку, оборудовав на ней мастерскую. Это было обыкновенное плоскодонное суденышко с устроенной на нем высокой кабиной, позволявшей работать стоя. В носовой части, под небольшой полосатой палаткой, можно было наслаждаться свежим воздухом, оставаясь в тени. Увидев друга за работой в этой необычной мастерской, Мане в шутку прозвал его «водным Рафаэлем».

На этом пришвартованном к берегу суденышке Моне написал несколько своих самых знаменитых полотен, хрупких свидетелей торжества воды и света.

Вместе с приехавшими вслед за ним в Аржантей Ренуаром и Сислеем Моне в этот период чаще всего писал живописно изысканные полотна, передававшие обретенный им после многочисленных потрясений душевный покой. После Буживаля и Шату Аржантей был в то время излюбленным местом прогулок и развлечений парижан. Здесь занимались парусным и гребным спортом, купались. Простор водной глади позволял устраивать парусные регаты, и в хорошую погоду многочисленные паруса напоминали искрящихся в полете белых птиц.