Татьяна Курышева - Музыкальная журналистика и музыкальная критика: учебное пособие
Конечно, это в какой-то мере условность: просто все знают, что мажор – это «весело», а минор – «грустно». Мы «договорились» об этом. Но ведь так же договорились называть стол «столом», а дерево – «деревом». Литература на эту «договоренность» не посягнула – вот и нет у нас «серийных рассказов». Музыка же разрушила свой старый язык, полагая, что силами нескольких человек в одночасье можно создать новый.
Ну и как вы объясните детям, о чем говорит серия?
Любой язык – это алфавит символов, предполагающий, что у собеседников есть некое общее прошлое.
Х.Л. Борхес
Сегодня наука пытается объяснить закрепление определенных ассоциаций за определенными составляющими музыкального языка. Бесспорны две вещи. Во-первых, такие ассоциации все-таки сложились: «веселый» мажор и «грустный» минор – тому примеры. А во-вторых, сложились они не за год и даже не за век. Понадобился длительный период установления типовых элементов музыки. Это и есть наше «общее прошлое». И в слове «типовой» не может быть ничего негативного – разве не на этом основан любой язык? И разве создание музыкального языка, понятного людям, говорящим на разных языках, не величайшее достижение европейской музыки?!
Также кажется вполне очевидным, что именно тональность является фундаментом этого языка. Ведь именно основанные на тяготении в тонику интонации заставляют наше восприятие откликаться на звучание. Разрешениями неустойчивых ступеней в устойчивые «плачет» «Lacrimosa» Моцарта. Несокрушимым тоническим трезвучием торжествует «Gloria» Баха. С появлением атональности мы потеряли ощущение консонанса и диссонанса. Диссонанс «интереснее» для авторов. Однако музыка, состоящая в основном из диссонансов, вызывает в слушателе, у которого тональный язык заложен в генетической памяти, угнетенность и подавленность. И это не вопрос привычки: строение обертонового ряда показывает, что консонантная основа звучания более естественна.
XX век был увлечен индивидуализацией художественного языка, и не только в музыке. Но авторский стиль – это одно, а разрушение механизмов, на которых основано человеческое восприятие – уже другое. И иногда возникает вопрос: не постигнет ли нас участь строителей Вавилонской башни? Всегда ли мы понимаем то, что нам хотят сказать? Сегодня бывшие композиторы-авангардисты отказываются от додекафонной техники и чистой атональности. Люди по-прежнему хотят быть понятыми?12
Приведенный студенческий материал целиком проблемен. Но проблемность может быть представлена в музыкально-журналистских текстах и как жанровый компонент. Она приветствуется и в рецензии, и в творческом портрете, и в любом другом жанре, как правило, в качестве «авторского отступления», усиливающего напряжение, подчеркивающего аффективный характер изложения, погружающего рассматриваемое частное явление в широкий культурный контекст.
3.5. Жанры формального параметра
Жанры формального параметра возникают благодаря различию адресатов (т. е., печатных органов, трибун) и, соответственно, всему набору требований, влияющих на форму выступления. А именно: данные жанровые разновидности определяются тем, как, какими средствами и для кого вершится работа музыкального журналиста. Здесь также образуется последовательность жанровых типов разного уровня сложности.
Заметка
В предложенной ранее условной классификации, заметка – наиболее простой жанр. Как свидетельствует толковый словарь С. Ожегова, заметка есть «краткое сообщение в печати». Данная формулировка, как и привычное понимание этого слова, говорит о том, что заметка – это прежде всего письменный текст малого объема.
Жанр заметки не ставит перед автором никаких специальных литературно-стилистических и композиционных задач. А с позиции содержательного наполнения заметка чаще всего бывает информационной (у газетчиков – «информашка»), но может быть и хроникальной, и рецензионной, в зависимости от цели публикации.
В журналистской практике данное обозначение нередко встречается во множественном числе – заметки. Причем зачастую в виде жанрового подзаголовка в публикациях, достаточно развернутых по объему. Такой подзаголовок подчеркивает уже не размеры, а скорее композиционную свободу, возможную дискретность в изложении в духе дневниковых записей. Оригинальный пример подобного типа – проблемная по содержанию публикация Э. Алексеева «Разговор в пустыне Гоби. Путевые заметки фольклориста»13. В ней автор в свободной форме документального рассказа, с пространными бытовыми диалогами участников экспедиции и собственными отступлениями, подводит читателя к серьезным проблемам музыкальной фольклористики. Избранная форма не оставляет читателя безучастным, активизирует его воображение.
Этюд. Эссе
Как жанр в традиционной газетной журналистике этюд не значится. Однако тот же толковый словарь С. Ожегова среди разных определений слова «этюд» предлагает и следующее: «…название некоторых произведений (научных, критических и т. п.), небольших по объему, посвященных частному вопросу», а также «вид упражнения».
В отличие от заметки, этюд как жанр музыкальной журналистики – это не просто небольшой по объему текст. Это как бы уменьшенная, усеченная модель содержательного жанра, для полноценной реализации которого уместной была бы более развернутая форма. Например, творческий портрет в виде текста с образным подзаголовком «набросок», «эскиз портрета», «штрихи к портрету» и т. п. Или отклика по первому впечатлению от прослушанного (увиденного, прочитанного), который еще не оформлен в виде полноценной рецензии, но уже несет в себе ее предощущение (нередко с жанровым подзаголовком «вместо рецензии»). При всей произвольности и открытости композиции, возможной в этюде, его литературная стилистика требует индивидуализированного подхода, позволяющего, подобно этюдам в изобразительном искусстве, ощутить в предлагаемой миниатюре скрытую возможность более масштабного художественного решения.
Эссе – от французского essai переводится как «опыт», «набросок». То есть это текст, по своим жанровым признакам подобен этюду. Однако, как показывает литературная практика, их общность заключена не в малых объемах (эссеистика подобных ограничений не ставит), но в свободной, подчеркнуто индивидуализированной литературной манере, несущей на себе печать личности пишущего.
Главная особенность эссе – оригинальный взгляд, выраженный в оригинальной форме. Это выделяет и энциклопедическая трактовка жанра: «эссе – жанр философской, литературно-критической, художественно-публицистической литературы, сочетающий подчеркнуто индивидуальную позицию автора с непринужденным, часто парадоксальным изложением, ориентированным на разговорную речь» (СЭС).
Для музыкальной журналистики эссе – благодатная форма, поскольку музыка, трудно переводимая в словесные образы, изначально подталкивает пишущего о ней к поиску неординарных выразительных языковых средств. Эмоциональное, образное или опоэтизированное письмо о музыке тяготеет к жанру эссе. Примером тому может служить и субъективная романтическая критика и, например, многие эпизоды «Симфонических этюдов» Асафьева, литературно-стилистическая самобытность которых очень высока (не говоря о содержательной стороне – исторической базе в анализах, виртуозной художественной интерпретации и аргументированных оценках).
С точки зрения содержания в жанре музыкально-журналистского эссе способны реализоваться разные замыслы: объектом может быть и музыкальное произведение, и исполнение, и творческая личность, вдохновляющая на оригинальную портретную зарисовку, и событие или проблема, влекущие к глубоко личностным размышлениям. Из всех жанров музыкальной журналистики именно эссе наиболее требовательно к мастерству «изящной словесности», оно ближе всего стоит к собственно художественной литературе.
Творческая практика оставила не один образец, допускающий его подобную жанровую трактовку. В качестве возможного примера можно привести миниатюрную публикацию Генриха Нейгауза к 100-летию смерти Пушкина, своего рода эскиз портрета поэта на музыкальном фоне:
…О Пушкине в эти дни сказано, написано и напечатано так много, что вряд ли нужно к этому что-нибудь прибавить. Скажу только два слова об отношении музыканта к Пушкину.
Если музыкант – художник, он не может не чувствовать с той же силой музыку поэзии, с какой он чувствует поэзию музыки. Гармония стиха для него – явление почти еще более чудесное и загадочное, чем гармония чистых звуков, гармония музыкальной речи. Он как бы удивляется, что без специфики музыкальных средств поэт создает самую подлинную музыку.
