Николай Вахтин - Русские старожилы Сибири: Социальные и символические аспекты самосознания
Глава 3. Культурные признаки как маркеры этнических границ
В предыдущих главах мы описали, как члены старожильческих групп определяют свою этническую принадлежность и этническую принадлежность окружающих и как их этническая принадлежность описывается их соседями; как их этническая принадлежность определялась и оценивалась учеными и путешественниками; и как государство классифицировало их, пытаясь вписать в имеющиеся этнические номенклатуры. Сложная картина взаимодействия этнических групп и этнических категорий , взаимовлияния категоризации , которой подвергались эти группы, и их самоидентификации (мы опираемся здесь на теорию, разработанную Фредриком Бартом и его последователями, см.: Barth 1969; Jenkins 1994) побуждает нас теперь задуматься о критериях, на которых основываются индигирцы, колымчане и марковцы, объясняя свою этническую принадлежность, или иначе – об этнокультурных маркерах , признаках, по которым выстраивается и поддерживается этническая граница старожильческой группы. Наши информанты, отвечая на разнообразные вопросы относительно социальных практик, в которые они оказываются вовлечены, тем самым сообщают нам о своей этничности и об этничности своих соседей: они как бы выстраивают вокруг себя несколько концентрических кругов, несколько границ, принцип проведения которых в конкретных социальных ситуациях и является характеристикой их как более или менее однородной, хотя и изменчивой, группы (Barth 2000).
Одно предварительное замечание. Многие из перечисляемых ниже маркеров касаются того или иного аспекта старожильческой культурной традиции, – например, особенностей верований, обрядов, пищи, одежды и т. п. Эти маркеры проявляются не столько в собственно социальной структуре или социальном поведении, сколько в том, чтó носители традиции «думают» об этом (Cohen 2000: 98). Они являются скорее «заявленными», чем «реализуемыми» («culture as declared» versus «culture as lived»; ср. также: Ingold 2000: 132—151), т. е. представляют собой скорее культурные символы, стереотипы, элементы дискурса, чем адекватные описания реальности. Поэтому использовать эти данные для того, чтобы восстановить картину реальной жизни старожильческих групп, можно лишь с очень и очень большой осторожностью: чаще всего реальность сегодняшнего быта старожилов имеет мало общего с тем, как сами старожилы ее описывают.
Описание самой этой традиции – объемная и отдельная задача. Как уже отмечалось, в этой главе (и в книге в целом) мы почти не даем того, что можно было бы назвать этнографическим описанием культурной традиции русскоустьинцев, походчан или марковцев; сведения об отдельных элементах старожильческих традиций приводятся, но лишь когда они упоминаются нашими информантами, и лишь тогда, когда в этих высказываниях прослеживается использование того или иного элемента культуры в качестве символического этнического признака. Иначе говоря, мы ищем признаки тех границ , по которым отличают себя от других и отделяют других от себя сегодняшние потомки старожилов, и при этом для нас несущественно, соответствует ли тот или иной признак действительности. Выяснить представление не менее важно, чем знать, в какой мере оно могло реализоваться (см.: Чистов 1970).
Материалом для данного раздела служат высказывания, в которых просматривается мотив «у них так, а у нас так» или «когда я сюда впервые приехала, мне было странно видеть, что тут…» – даже если и то и другое «на самом деле» не так, домыслено, додумано информантом позже или вовсе сочинено ad hoc как ответ на вопрос исследователя.
Маркеры чего?
Функции и значение этнических границ, которые разделяют группы и одновременно устанавливают точки соприкосновения между группами, могут быть разными в разных культурах (Barth 2000:
18–20). Они зависят от множества факторов, которые исследователь может выявить только в ходе полевой (по возможности продолжительной) работы, внимательно наблюдая за различными формами социального взаимодействия, в котором участвуют члены интересующих его групп.
Как правило, вопросы об этнической самоидентификации, заданные «в лоб» («Вы кто по национальности?»), неэффективны. Это связано с особенностями коммуникативной ситуации, в которой оказываются исследователь и информант: в то время как первый, задавая вопросы, стремится выяснить, как «на самом деле» устроена социальная конструкция, второй, отвечая на вопросы, как и в любой другой ситуации социального взаимодействия, прежде всего заботится о «представлении себя другим в повседневной жизни» (Гофман 2000 [956]).
Тем не менее мы нередко задавали информантам и прямые вопросы, рассчитывая на то, что «российская специфика» (национальность, фиксируемая в документах) послужит оправданием такому методу, поскольку даст возможность нашим информантам порассуждать на эту тему.
Как мы и ожидали, вопрос об их национальности, как и о национальности других людей, всегда представлял некоторую проблему. Само это понятие воспринимается двояко: как то, что «записано в паспорте» и не требует ни доказательств, ни мотивировок, и как некое «внутреннее свойство» того или иного человека, манифестируемое через внешние признаки. И если первое часто (хотя и не всегда) известно, то относительно второго обычно возникает недоумение.
Когда мы задавали, например, вопрос о национальности наших информантов или их родителей, информанты почти всегда реагировали, как если бы мы спрашивали об официальной приписанности родителей к той или иной национальности, о том, что записано в паспорте. При этом «настоящей» национальности может не быть вообще или она может отличаться от «записанной», ср.:
Г: А вы чаще себя как называете, если вас спросят: вы кто – русская? Местная? Инф: Да сейчас-то не знаю… Неудобно, что ли вот… я эвенка. А дети все местнорусские… И в паспорте написано, что я русская… А фактически я не русская. Эвенка я (ж 37 РУ). Мы спрашиваем о национальности родителей.
Отец – чуванец, у него мать-то была чуванка, с Походска, а отец – казак. Отца и написали почему-то чуванцем. Он не написался русским, а чуванцем написался (ж 17 ЧР).
Вопрос о национальности матери.
Инф: Я даже не знаю, что за нация у ней была. Такая красивая, кудрявая вся. Нация? Нет, не знаю. Кто ее знает. Г: А как вы думаете? Инф: Чукчанкой считали… Мы всегда ее чукчанкой считали… (ж 39 ЧР) —
т. е. ее всегда считали чукчанкой, но отвечающая не знает точно, что было у нее записано в паспорте, и поэтому не может (или не хочет) ответить на вопрос о ее национальности.
Ай, сейчас все перемешано. У меня внуки пяти наций: я сама по матери чукчанка, по отцу юкагирка, замужем была за русского человека. От этого русского у меня три сына, у трех сыновей дети. Кто женился на якутке…. И вот пошло у них: чукча, юкагир… Например, у младшего сына дети есть татары, по жене, эти – якуты… (ж 39 ЧР).
Информанты иногда просто не понимают вопроса о национальности того или иного человека, отвечают не о принадлежности к какой-либо группе, а как бы «индивидуально», и только после переспроса, сообразив, о чем их спрашивают, начинают искать (и находят) критерии отнесения человека к той или иной группе:
Г: А она [бабушка] кто? Инф: Она Малькова была. Г: Русская? Инф: Да, она совсем на русскую походила. Белая такая, крупная женщина. Это род был Мальковых, не знаю, из каких богатырей, но очень крупные люди (ж 29 ЧР).
«Национальность» существует для внешнего употребления, для начальства, при этом здесь, «на нашей земле», она ни к чему – и так всем известно, кто есть кто:
Г: Объясните: походчане – они кто? Русские? Или колымчане? Как вы себя называете? Инф: Да я тебе объясню. Оно одно – что колымчанин, что простой человек. Г: А вот вы поедете в Якутск, например, или куда-то далеко. И вас спрашивают: вы кто по национальности? Вы им что ответите? Инф: Русский. Тáк оно – русский. Национальность-то есть в паспорте, все вписано. Г: А если вас в Черском будут спрашивать: вы кто? То вы как скажете? Инф: А как? В Черском нас знают. Нас, стариков, знают (м 30 ПХ).
И совсем впрямую:
Г: Она [мать информантки] из колымчан, русская сама была? Инф: Ну, как мы. Г: А вы кто? Инф: Местные люди. У нас нету нации (ж 27 РУ).
При этом внешняя национальность, «вписанная в паспорт», воспринимается этими «людьми без нации» как нововведение, как признак прогресса и цивилизации по сравнению с прежними дикими временами, когда национальность не умели определять: [78]
Раньше национальности не определялись как следует. Не говорили эти малограмотные-то, до советской власти, в старину. Говорили «амгинский пашенный». Кто по национальности? «Пашенный», говорят. Это пашет, значит. Крестьянин (м 19 ЯК).
Довольно сложно добиться от старожилов ответа на вопрос, русские ли они. Они не понимают вопроса, уходят от ответа, противоречат сами себе, но, если настаивать, они придумывают ответ, приводя при этом определенные аргументы. Один из основных аргументов – язык. Вот характерный диалог:
