Яков Бромберг - Евреи и Евразия
Обозревая в интересующих нас целях духовную жизнь современного Запада, в поисках философски значительных течений религиозной мысли, мы на мертвых полях окостеневшего немецкого, английского и американского протестантизма и узконетерпимого, самоуверенно-провинциального сектантства «национальных» церквей не находим нигде биения ключа воды живой, и ужас безвыходности из этого состояния духовной мертвечины уже в наше время осознается в некоторых передовых кругах Германии и Англии, и там наблюдается процесс нарастания внимания к религиозно-философским вопросам и, в частности, к православию в его коренных отличиях от римского католицизма. Католичество же, несмотря на заметное усиление морального авторитета римской церкви после утери ею последних остатков светской власти[18] и в результате деятельности ряда последних пап, все же не сумело ни в одной из стран своего господства, не исключая и Франции, вдохновить своим духом ни одного движения подлинно мирового религиозно-философского значения. Во Франции, где сравнительно не очень давно под прямым или опосредствованным влиянием духовного противления Революции с ее ужасами и насилиями существовала блестящая, исполненная творческого вдохновения и оригинальности католическая философия и публицистика, в которых блещут имена Ж. де Местра, Шатобриана, Ламене, Л. Вёйльо, где еще и сейчас или совсем недавно жили и творили замечательные и глубокомысленные католические писатели (Л. Блуа, Ж. Маритен), не создалась все же в этой области настоящая литературная школа мирового значения и влияния, и во французской католической традиции недаром отразились некоторые из наихудших черт западного духа: узкая нетерпимость к инакомыслящим, отсутствие истинно-идеалистического у стремления к познанию тайн Бога и мира в духе свободы и истины, органическая неспособность отмечать и ценить по достоинству выдающиеся явления в сферах соседних, некатолических культур (А. Массис), и отсюда органическое недоброжелательство к православию, иудаизму и исламу и склонность рассматривать их как объекты миссионерского воздействия со стороны единоспасающего католицизма — почти в том же смысле, как язычество.
Итак, в поисках таких значительных явлений в мире религиозно-философской мысли, которые могли бы снабдить нас на первое время обязательного ученичества лучшими образцами методов богословского познания и истолкования мирового исторического процесса в категориях провиденциально-мистических, мы приходим к настоятельной необходимости знакомства и освоения русской религиозно-философской литературы. Но, конечно, наше отношение к исканиям русской религиозной мысли не может не быть чем-то более глубоким и тесным, чем, скажем, отношение европейца, хотя и более близкого православию по своей церковной вере, но именно, может быть, по этой причине отделенного высокой стеной предрассудков и невежеству от русско-евразийской области религиозно-культурного своеобразия. Сознание многочисленности областей культурного и житейски-бытового соприкосновения еврейства с православной стихией, обретение живого ощущения России как единственной нашей исторически данной земной родины, жажда отречения и исцеления от дурманящего гнета и плена утопически-безбожных доктрин приводит нас к необходимости пойти на выучку к православию, на более сознательное и темное, чем до сих пор, сближение с ним.
Надо остановиться подольше на произнесенном нами слове которое по объему своего многосмысленного значения, по новизне и необычности вытекающих из него культурно-бытовых ситуации, обильно заключенными в нем многообразными возможностями положительного творчества, в то же время таит в себе и срывы и опасности для обеих сторон, стоящих здесь в фокусе нашего внимания.
Будучи стеснены по необходимости слишком общим и программатическим характером нашего изложения и не претендуя на достаточную компетентность в области наличной summa theologiae обоих вероучений, мы вынуждены в попытке очертить ту конкретную общую область и почву, на которой возможно было бы сближение иудаизма с православием в духе свободы и добра, лишь ненамного расширить пределы, намеченные Л.П. Карсавиным в его замечательной по новизне и смелости статье, исполненной духа истинно христианской любви. Тут мы, прежде всего, следуя по стезям Л.П. Карсавина, должны отбросить, как нечто лживое и недостойное, всякое сентиментальное поползновение «смягчить принципиальное различие православия и еврейства и застилать их трагическое столкновение успокоительною идиллическою картинкою». Для искренно верующего, как православного, так и еврея, навеки останется чем— то до конца и в самом основном разделяющим их основной религиозно-эсхатологический подход к проблеме пребывания человека в этом мире, в котором так велика власть и засилье злого, сатанинского начала, в свете чаемого конечного искупления и разрешения трагедии вселенской истории в явлении Спасителя в конце дней века сего. Для еврейского религиозного сознания и мистического мирочувствования до конца и бесповоротно неприемлемо христианское, основное для всего мистико-символического строения Церкви, представление о совершившемся первом Пришествии еще в пределах земной истории человека, о явленной челочку милости и благодати богоприобщения и бессмертия не только в изначальном бытии адамовом до грехопадения и в заключительной катастрофе исхождения судеб вселенной в вечность, но и уже в некоем серединном пункте страдальческого пути земного человечества. Еврейская религиозная совесть не приемлет Воскресения земного образа Спасителя для этого мира, все еще исполненного неискупленного и неосмысленного зла, ей чужда мистика христианского первоучения о Церкви как о вещей невидимых упований, как об осязательно пребывающем в мире залоге конечного спасения, как о зримом символе невидимо осуществляющегося в глубине духа Царствия Божия. И основоположный для христианства догмат Боговоплощения, принесшего человечеству в некоей середине его земного странствия акт полноты слияния Божества со стихией человеческой, тем преодолевшей смерть воскресением, но в эмпирии еще подверженной страданиям и плотской смерти, также отвергается еврейством, как и учение о невидимо пребывающей среди грешного и страдающего человечества Благодати воскресшего и вознесшегося Спасителя и общении Св. Духа, как символе и знамении уже совершенного в вечности искупления.
Но расходясь во всем этом с православием глубинно и непримиримо, еврейство тем не менее направлено острием всех своих тысячелетних эсхатологических устремлений к чаемому конечному искуплению страждущего человечества и твари в конечном растворении и исхождении космоса в бесконечность Творца, в выходе из низшего состояния подверженности закону причинно-определенной и пространственно-временной ограниченности всего сущего в формах чувственного восприятия. И в этом, не случайно сходном с христианским, веровании о метакосмическом разрешений и смыслоявлении великой мистерии человеческого страдания и человеческой свободы заложены основания возможности обретения некоторых общих устремленностей эсхатологических упований в православии и еврействе, выходящего, далеко за пределы поверхностных и ни к чему не обязывающих параллелей при всем неизбежном расхождении их теургического символотворчества и их религиозно-эмпирических, ритуальных и, в дальнейших планах, культурных и житейски-бытовых доказательств.
Только сейчас, установив хотя бы самые общие корни православного и иудейского мировоззрений, можно наметить разрешение вопроса основоположной важности для «сякого будущего опыта реабилитации еврейства в его ныне столь страшно поколебленном праве на значение и достоинство вселенской веры: мы подразумеваем вопрос о степени чистоты и онтологического родства, с которыми проявляются черты основного еврейского религиозного примитива в позорном, богоборчески-изуверском материалистическом утопизме еврейской периферии нашего времени. Считаем излишним предостеречь читателей, знакомых с предыдущим нашим изложением, от смешения этого вопроса с пресловутым вопросом об ответственности евреев за утопические социальные учения нашего времени в его вульгарно-обывательском и причинно-следственном, то есть западническо-рационалистическом и замаскированно атеистическом понимании, бесплодном и лишенном принципиального значения, каковое он обретает, вместе с весьма важными культурно-философскими и практически-политическими следствиями, лишь в той принципиальной религиозно-эсхатологической постановке, которую мы здесь в самых общих и лапидарных чертах выдвигаем.
Здесь мы с самого начала не можем не усмотреть в богоборческом лжеидеале рационалистического устроения людей на земле, в утопической попытке вывести человечество из пределов исторической стихии в область биологического прозябания — присутствия некоторых черт, уже a priori, для самого поверхностного восприятия, глубоко чуждых хилиастическому устремлению еврейского религиозного идеала[19].
