Апология Нарцисса - Борис Ефимович Гройс
Нарцисс затевает более радикальную борьбу — борьбу со смертью как Абсолютным Господином. Когда форма моего тела переносится со своего органического носителя на другой носитель, она начинает циркулировать за пределами моего непосредственного присутствия в глазах другого и, следовательно, за пределами времени моей жизни. Мой образ принадлежит моей загробной жизни, поскольку его дальнейшее существование не зависит от моего присутствия. Производство образов — это производство загробной жизни. Конечно, с моей смертью мой внутренний мир исчезает, но если я уже опустошил этот мир ради своего публичного образа, то моя смерть лишается силы. А предоставление своего тела взгляду других предполагает такую же степень кеносиса, как и созерцание образа. Нарцисс практикует оба вида кеносиса: он поглощен демонстрацией собственного образа и в то же время его созерцанием. В этом смысле Нарцисс, когда он смотрит в озеро, уже мертв — или, по крайней мере, готов к смерти: его плоть столь же мертва, как вода в этом озере. Конечно, он опосредует свой образ лишь частично, для относительно небольшого круга современников и на относительно короткое время. Современный Нарцисс снимает селфи и распространяет их через «Фейсбук» и «Инстаграм»*. Но тут возникает следующий вопрос: в какой мере фотография отождествима с личностью?
В наши дни фотография служит главным инструментом идентификации: все важные документы, включая паспорта, содержат фотографию человека, личность которого они должны подтверждать. Но можно ли сказать, что наше удостоверение личности отвечает на вопрос о личной идентификации? Ответ на этот вопрос зависит от того, как мы понимаем личность. Обычно, говоря, что мы знаем кого-то и можем идентифицировать, мы имеем в виду не только то, что мы узнаем его или ее лицо, но и то, что мы более или менее знаем, как этот человек себя ведет и чего от него следует ожидать. А когда он нарушает эти ожидания, мы говорим, что больше не узнаем этого человека. Следовательно, слово «идентичность» имеет два взаимосвязанных, но разных значения: с одной стороны, оно означает идентичность лица и тела, а с другой — идентичность определенного характера или поведенческого паттерна, характеризующего данную личность. Мы знаем, что нельзя судить о характере человека по его внешности. Как утверждает Гегель в Феноменологии духа, индивидуум не может раскрыть истину своего характера путем интроспекции, путем анализа собственной души: такая интроспекция приводит к домыслам и неопределенности. Но точно так же эта истина не может быть выведена из исследования внешности этого индивидуума. Человеческое тело предлагает лишь образ тех возможностей, которые оно может со временем реализовать [7]. Истина личности выражается только в действии, демонстрирующем, какие возможности были реализованы, а какие нет. Другими словами, Гегель полагает, что индивидуума можно и нужно идентифицировать не только по образу его лица и тела, но и по образу его действий. Медиумом этого публичного образа индивидуума в действии служит историческая документация. Но что мы готовы рассматривать как действие? Для Гегеля действие означает, разумеется, политическое действие — войну, революцию, введение нового закона. Посредством своей истории индивидуумы объективируют себя, делают видимым свое темное внутреннее пространство, реализуя те возможности, которые, по словам Гегеля, остаются скрытыми до тех пор, пока индивидуум пассивен. Однако даже если индивидуум контролирует свои действия, остается открытым вопрос, кто контролирует презентацию этих действий. Согласно Гегелю, ее контролирует наблюдатель, историк, философ. Это они создают образ действия и место этого образа в историческом контексте.
Но чтобы стать публично заметным, индивидууму не обязательно совершать те или иные действия. Представьте фотографию Нарцисса, смотрящегося в озеро. Такая фотография документировала бы внешне пассивное состояние продолжительного, самозабвенного созерцания. Однако, как уже было показано, в случае Нарцисса мы имеем дело с симультанным актом самосозерцания и демонстрации своего образа взгляду другого. Иначе говоря, состояние пассивности также можно интерпретировать как некое действие — акт самопоказа. И такой акт предоставляет индивидууму контроль над его образом. Теперь индивидууму не нужен историк или философ, которые когда-нибудь в будущем сформируют и интерпретируют его образ. Напротив, как раз находясь в состоянии предполагаемой пассивности, этот индивидуум может навязывать свой образ наблюдателю здесь и сейчас, равно как и будущему наблюдателю.
3
В довольно ранней статье под названием Фотография (1927) Зигфрид Кракауэр рассуждает об использовании фотографии как инструмента идентификации и приходит к выводу, что она не только не открывает, а, наоборот, блокирует доступ к внутренней, духовной идентичности модели. Кракауэр берет в качестве примера фотографию своей бабушки, то есть личную фотографию, имеющую сентиментальную ценность, и утверждает, что она не воскрешает воспоминаний о его бабушке, а, напротив, блокирует их. Его бабушка как личность, как индивидуальность, как духовная сущность не раскрывается фотографией; видимой становится лишь ее внешность, которая отображает моду ее времени, проявляющуюся в одежде и макияже, и поэтому кажется имперсональной и обезличенной. Кракауэр пишет:
Но поскольку ничто из перечисленного не вмещает в себя нас, фотография собирает фрагменты вокруг ничто. Когда бабушка стояла перед объективом, она на одну секунду оказалась в пространственном континууме, который предстал перед камерой. Но увековечен вместо бабушки оказался именно этот континуум. <…> из фотографии выступает не человек, но сумма того, что может быть из него вычтено. Она уничтожает личность, изображая ее, и, если бы личность совпала со своим изображением, она перестала бы существовать. [8]
Невозможно уловить внутреннюю идентичность модели в ее внешних чертах. По мнению Кракауэра, любая фотография представляет собой всего лишь общий набор разнообразных фрагментов или деталей, лишенных внутреннего единства. Такое единство может появиться только на уровне значения, смысла, сигнификации, однако это значение или смысл по определению нельзя сфотографировать. В результате фотография представляется Кракауэру кучей мусора, фантомом и символом смерти: фотография не торжествует над смертью, а убивает, поскольку демонстрирует лишь тело, труп и отрицает дух.
Очевидно, что Кракауэр испытал влияние гегелевской идеи, согласно которой субъективность, или внутреннее Я, выражается в действии. Для Кракауэра истинный дух его бабушки обнаруживается в ее особом образе жизни и манере общения с родными и близкими. Кракауэр хранит теплые воспоминания о своем общении с бабушкой. Но эти воспоминания, будь они биографическими или историческими, отсутствуют в фотографическом изображении. Фотография, которая обездвиживает тело бабушки, воздвигает стену, полностью скрывающую ее истинное Я.
Интересно, что стратегия Кракауэра в некоторых ее принципиальных моментах воспроизводится в книге, которая принадлежит к числу текстов, играющих ключевую роль в современных дискуссиях о документальной фотографии, а именно в Camera lucida (1980) Ролана Барта. Барт берет в качестве примера фотографии своей покойной матери и пытается узнать ее в них, но тоже безуспешно. Внутренняя сущность, подлинная идентичность его матери снова ускользает от фотографической репрезентации. Вместо матери Барт видит в этих фотографиях (как и Кракауэр до него) лишь безличные приметы моды былых времен. Только один фотоснимок позволяет Барту сказать, что он узнает свою мать, но этот снимок был сделан в ее детстве, то есть в те времена, о которых у самого Барта воспоминаний нет [9]. Лишь ребенок воплощает собой нечто сущностное — эта романтическая идея, по-видимому, бессмертна.
Однако одежда и косметика, которые бабушка Кракауэра использовала, готовясь к фотосъемке, были выбраны ею с целью выглядеть красиво и достойно. Бабушка Кракауэра не была пассивна — она активно представляла свой образ взгляду фотографа и, в более широком смысле, взгляду других. Посредством этого действия — самопрезентации — она раскрыла свой внутренний мир; потому-то, как пишет Кракауэр, от нее не осталось ничего помимо того, что
