Андрей Ястребов - Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности
С высоты накопленного читательского опыта очевидно, что драма одинокого персонажа выглядела в начале XIX столетия пристойной, но по мере настойчивой литературной эксплуатации постепенно вскрывалась ее неубедительность. К 17–22 годам этот романтический персонаж испытал в жизни все страсти, которых хватило бы безрадостно украсить несколько поколений литературных героев XVIII века. Ощущая противоречие между скромным номинальным возрастом и объемом обретенной грусти, Лермонтов сравнит 23-летнего Печорина с 30-летней бальзаковской кокеткой. Метафорическое завышение возраста необходимо, чтобы хоть отчасти аргументировать психологию еще не старого печальника.
Литература и юноша были утомлены любовью
В русской литературе первой трети XIX века сложился стойкий любовный конфликт: девушке в качестве инициатора первого и самого драматического жизненного испытания предлагается герой, соответствующий идеалам автора, выражающий самые трагические философские поиски эпохи. Начало традиции положено романтиками и Пушкиным. Главные параметры интриги, созданной автором «Евгения Онегина», остаются у его литературных наследников почти неизменными: персонаж, перегруженный опытом разочарований, устало, подневольно и профессионально смущает сердце юной провинциалки. Любовь не приносит облегчения, и молодой человек отправляется путешествовать, как Онегин, или, умирать, подобно Печорину.
Литература XIX века настойчиво подбирает резоны, доказывающие тотальную разочарованность в жизни и, соответственно, немалый духовный возраст молодого героя. Романтизм живописует любовь рефлексирующего страдальца и юной несмышленой дикарки, которая может выступать в амплуа девы гор, провинциалки, крестьянки, наконец. Доверчивость делает героиню почти ребенком рядом с искусителем, чьи терзания настойчиво завышают планку его возраста. Так или иначе, создается иллюзия, что участники конфликта принадлежат к разным поколениям.
Разница в возрасте участников любовной фабулы не столь значима, важнее несходство психологического самочувствия. На фоне девической наивности эффектно смотрится герой-мужчина, обремененный смутным представлением об идеале, психологической рефлексией и другими разного рода отягчающими жизнь обстоятельствами. Сами роли, исполняемые в любовном сюжете, подразумевают принципиальную несхожесть опыта участников. Груз разочарований и печали делает угрюмого любовника более зрелым в сравнении с объектом приложения его отточенных донжуанских талантов.
Уроки литературы не проходят даром. Юный читатель, еще не умеющий целоваться, свыкается с мыслью, что он стар и опытен и мало что может ожидать его, одинокого и покинутого, в жизни, которую он знает по беллетристическим книжкам.
Парадокс читательской рецепции заключается в том, что у идеального поклонника романтической эстетики никогда не возникает резонного вопроса: «Эко тебя, милого, жизнь скрутила, когда же ты это все успел – и родиться, и тотчас разочароваться?» Читатель верит романтикам, не внимая голосу природы и здравого смысла.
Вообще жизнь поражает многообразием любовно-возрастных чудачеств, но даже самое банальное эмпирическое чувство, как правило, осуществляется по сценарию культуры.
Жизненный факт не может быть безотносительным критерием выявления того или иного казуса возрастных переживаний. Причины ранней любовной разочарованности персонажей следует искать в философских исканиях словесности: она делает все, чтобы убедить читателя в неминуемости композиции такого свойства: первая любовь, смутная мечтательность, мысль об обреченности чувства, недоверие к судьбе и тотальная разочарованность. Эту мысль со всей откровенностью выразил герой Б. Констана: «У поэтов я по преимуществу читал все то, что напоминало о быстротечности жизни человеческой. Мне казалось, что нет такой цели, которая была бы достойна малейшего усилия».
Подобные настроения неминуемо приводят героя, а заодно и читателя к ощущению мировой тоски. Но чем скорее страсти наскучат молодым героям, тем убедительнее прозвучит мысль о непохожести молодого романтического страдальца на всех прочих известных литературных персонажей. Вот тут писатели полагают своим долгом назвать причины драмы: острие полемического задора направляется против общества, губящего все страстное, молодое, рожденное для ласк и поцелуев.
Писательская фантазия настойчива в создании печального образа юности, главное очарование которой во многих случаях заключается в том, что она обязательно будет принесена в жертву литературной идее.
Когда по твоей могиле…
Литература – главный поставщик того состояния, когда, по Гарсиа Маркесу, кажется, что по твоей могиле гуси ходят.
Литература упрочила юношескую уверенность в традиционности возрастных «ремесел» – одиночество, обманутость, печаль, смерть.
Причины изначальной разочарованности юного человека излагает Ф. Шатобриан: «Совершенное одиночество и беспрестанное созерцание природы привели меня в состояние, описать которое почти невозможно. Не имея на земле, так сказать, ни родича, ни друга, не изведав еще любви, я страдал еще от избытка жизненных сил». Казалось бы, любовь предложит родича, стол и дом и от души пощиплет перья жизненных сил и научит ценить жизнь. Как бы не так.
Судьба романтических страдальцев трагически печальна: родиться, быть окруженными заботами и любовью и умереть молодыми, не испытав тихой радости существования, так и не разобравшись в том, что жизнь предназначена не для того, чтобы умертвить себя первой случайной любовью, но чтобы испытать еще одну жизнь, свободную от кипучих страстей. Жизнь, отмеченную покоем и медленным приближением к тайне сущего, привыканием к вечности.
Юные герои романтизма относятся к смерти как заправские патологоанатомы. Они стоят на краю могилы… и какими только риторическими пышностями не обставляется желание побыстрее перейти в мир иной.
Общая картина книжных предпочтений выглядела безальтернативно. Нельзя не согласиться с Г. Торренте Бальестером (какое-то странное, кстати, имя): «У всех романтических героев мрачно-похоронный вид, и они напоминают героев трагедии, которые устроили коротенький антракт, чтобы отдать дань скверному любовному приключению. Они трагичны всегда, даже когда завтракают. Всем своим видом они словно говорят: „Как только завершим трапезу, тотчас же покончим счеты с жизнью. На любовь у нас времени мало: либидо не должно помешать нашим последним размышлениям о Ничто “».
Ницше изрек страшную мысль: «Жить один раз – значит вообще не жить». Идея, сформулированная в связи с совершенно другим вопросом, может быть косвенно применима к рассуждениям о цене осуществленной жизни. Герои романтиков живут один раз, они переполнены юношескими волнениями, сыплют несбыточными клятвами, безрассудно распоряжаются своей жизнью и готовы всю ее отдать за один поцелуй. Хотя, если быть объективными, подобная цена поцелуя не столь велика – героям жить-то осталось немного. Им дарована всего одна жизнь, нелепая в своей неосмысленности и настойчивом желании ее прервать. Обратимся к авторитету А. Шамиссо: «Этот малый мог бы почесть себя счастливцем, ежели бы его душа была хоть наполовину столь же бессмертна, как его куртка». Уравнивание бессмертной души с тленной вещью симптоматично. Сегодня юный романтик пообещал щедро расплатиться за поцелуй, а завтра или через неделю ему все равно умирать на поединке с врагом или со злосчастной судьбой, так и не износив модной курточки, купленной для прельщения миленьких барышень.
Против осмысленности и целесообразности жизни всегда восставали романтические герои и преданные им читатели: «Как, жить без страстной и испепеляющей любви? Это не жизнь, а прозябание». Подобные реплики удачно вписываются в партитуру возраста юности, неприязненно относящейся к любой утомляющей тело и ум работе. Такие настроения простительны тем, кто входит в эту жизнь, голым, красивым, не обремененным обязательствами перед самим собой как загадкой мироздания.
И все же, глядя с высоты более сознательного возраста, трудно согласиться с тем, что мы все рождены для того только, чтобы, встретив случайно кого-либо и обменявшись обещаниями вечно любить, тут же поспешно заявить, что бытийная задача исполнена, и теперь следует стать специалистом в ремесле красивого юношеского умирания.
История культуры не знает и не желает знать фигуры спокойного, безоружного и счастливого юноши без окровавленного кинжала в руке и без бомбы в сердце.
Юный романтический герой прописан в краткосрочном дне, в котором хочется любить, а если не получается, то следует красиво свести счеты с жизнью.
Романтизм предлагает юноше весьма скромную композицию жизни: ожидать вселенского счастья, встретиться с единственной, быть обманутым, стать образцово несчастным, подойти к морю, плюнуть в стихию и успокоиться на мысли о самоубийстве.
