Пространственное воплощение культуры. Этнография пространства и места - Сета Лоу
Еще одну разновидность моральной географии порождают конфликтующие колониальные конструкции пространства, которые маргинализируют индигенную «идентичность, привязанную к месту», определяемую в качестве коллективной идеи личности (self), помещенной в специфический ландшафт (Thomas 2002: 372). Создание места, утверждает Филип Томас (Thomas 2002), следует понимать с точки зрения привязанной к месту идентичности, а также в соотношении с различением и маргинальностью системы знаков, оставшейся в наследство от встречи с колонизаторами. На юго-востоке Мадагаскара колониальные символы конструируют моральную географию «туземной» маргинальности внутри постколониального настоящего, которая помогает объяснить амбивалентное отношение местного населения к модернизации. Кроме того, моральные географии создаются посредством религиозных практик и постколониальных нарративов диаспоры, например, когда в ходе религиозных процессий и перформансов улицы британского Манчестера превращаются в общее сакральное и моральное основание (Werbner 2002).
Одним из наиболее неожиданных примеров того, как множественные и пересекающиеся уровни социально сконструированных смыслов вносят конфликт в дифференцированный по расовому признаку городской ландшафт, выступают города ЮАР после отмены апартеида. Этнографическое описание южноафриканского города Ист-Лондон у Лесли Бэнка (Bank 2011) демонстрирует, каким образом эти разъединенные пространства формируют новый тип урбанизации, получающий название «раздробленного урбанизма» (fractured urbanism). Однако Бэнк использует этот термин в положительном смысле, показывая, как местные женщины ведут борьбу за реинтеграцию этих сегрегированных пространств и при помощи ритуальных и повседневных практик задают им новые собственные смыслы.
Этнографические описания оспаривания и конфликтов вокруг пространства дают методологическую рамку для обнаружения способов конструирования (зачастую – в целях гегемонии) пространства и места. Однако те, кто сопротивляется контролю над пространством и его изменениями, точно так же имеют доступ к аналогичным процессам социального конструирования. В этом смысле оспариваемые пространства представляют собой материальную сцену для формирования и продвижения господствующих культурных тем и политических практик, противостояния им и отрицания их – и выступают в таковом качестве. Пространство оспаривается именно потому, что оно конкретизирует фундаментальные и воспроизводящиеся (в ином случае они останутся непознанными) идеологические и социальные структуры, которые оформляют социальную жизнь (Low and Lawrence-Zuñiga 2003).
Память, наследие и привязанность к месту
Исследования процесса создания места и социального конструирования пространства зачастую основаны на памяти и способах ее формирования как господствующем способе фиксации смысла в разных масштабах – от глубоко личного до национального и транснационального. Как утверждает Эдвард Саид, пересекающиеся территории памяти и географии и «в особенности изучение человеческого пространства» (Said 2000: 175 / Саид 2021) фактически создали новое исследовательское поле, которое затрагивает значимые вопросы идентичности, национализма, власти и авторитета. Воспоминания и их репрезентации, утверждает Саид, никогда не являются нейтральным воспроизведением фактов – в некоторой важной степени они всегда лежат в основе того, что Саид называет националистическими или элитными движениями. Эти воспоминания как конструируют и обосновывают, так и отвергают сложившиеся представления о территориальности и ощущении пространства.
Этнография коллективной памяти и места предлагает способы исследования упоминаемых Гастоном Гордильо «данных в опыте аспектов создания места посредством политической экономии, которая задает возможность этого процесса, обращаясь к материальности памяти, ее воплощению на практике и утверждению в качестве социальной силы в производстве мест» (Gordillo 2004: 4). Гордильо утверждает, что «любая память есть память о месте» (Gordillo 2004: 4), так что пространственность памяти представляет собой часть динамического процесса производства пространства. Скрытые конфликты между памятью и местами, которые она конструирует, отражают структурные ограничения процесса создания места для людей и конкретной территории. В частности, Гордильо пытается распутать переплетение исторического опыта, конфликтов и мест на примере народности тоба в аргентинской провинции Чако, рассматривая воспоминания и исторические практики, сформировавшие пространство «буша»44 в материальном, политическом и культурном смысле при помощи противопоставления наемного труда собирательству – привычному занятию этого народа.
Гегемонные конструкции истории, которые обосновывают осуществляемый состоятельными элитами и транснациональными корпорациями политический и экономический контроль, печально известны тем, что они вычеркивают память и локальную историю местных жителей, сталкивающихся с джентрификацией своих районов и перестройкой городов. Борьба за право жить в историческом районе наподобие центров Рима, Бейрута или Каира сопряжена со вступающими в конфликт с джентрификацией нарративами и воспоминаниями, которые бедные и маргинализированные жители задействуют для поддержки своих притязаний на землю (Herzfeld 2009, Sawalha 2010, Ghannam 2002). Однако могущественные государственные чиновники и капиталистические круги игнорируют эти притязания, утверждая собственные конструкции истории от имени всей нации и дискредитируя локальные исторические нарративы, в результате чего местные жители в дальнейшем выселяются, а их земли экспроприируются (Herzfeld 2009, 2003, Ghannam 2011, Harms 2012). Как утверждает Криста Саламандра (Salamandra 2004), предметом споров вокруг репрезентации, сохранения и восстановления Старого города в сирийской столице Дамаске всегда выступают статусная конкуренция и конструирование идентичности правящими элитами. Даже проекты сохранения наследия под эгидой ЮНЕСКО и ИКОМОС (Международного совета по памятникам и мемориальным местам ЮНЕСКО) часто сталкиваются с чрезвычайно конфликтными дискуссиями по поводу того, должны ли то или иное место или объект обозначаться в качестве «наследия» общества или отдельной группы – дискуссиями, зависящими от позиции властвующих элит (Schmitt 2005).
Память и процесс создания мест также играют важную роль в диаспоральных исследованиях, имеющих дело с историческим и социальным конструированием народа, культуры и места (Brun 2001). Исследователи, работающие с беженцами, жертвами насильственных переселений и диаспоральными группами, зачастую описывают конкретные места в качестве «символических якорей» сообществ, демонстрируя, каким образом конструкции родины в качестве территорий и воображаемых мест оказываются частью политики памяти (Gupta and Ferguson 1997). Например, Алисса Хоув (Howe 2001) рассматривает социальное конструирование Сан-Франциско как «родины» людей с квир-идентичностью (queer homeland), ставшей местом паломничества представителей сообщества, которое дает символическое убежище для формирования квир-идентичности. Андреа Смит и Уильям Бисселл исследуют колониальную ностальгию людей, которые помнят прошлое и идеализируют его сосуществующими, сочетающимися или конфликтующими способами, трансформирующими городское пространство Занзибара (Bissell 2005) или объясняющими паломничество на Мальту алжирцев французского происхождения (Smith 2003).
На аналогичных конструкциях истории, памяти, ностальгии и различных способов создания места, объясняющих глубокую привязанность людей к той или иной локации, была основана архивная и этнографическая работа с участием автора этой книги на нью-йоркском Либерти-Айленде, где находится статуя Свободы (Low, Bendiner-Viani and Hung 2005). Привязанность к месту, вкратце рассмотренная в главе 2, указывает на эмоциональное и аффективное отношение людей к пространству или участку земли, а также на связанные с ним символические значения и способы привязанности (Low and Altman 1992). В данном случае привязанность к
