Марина Сербул - Дела давно минувших дней... Историко-бытовой комментарий к произведениям русской классики XVIII—XIX веков
Содержится в романе и ряд упоминаний о других реально существовавших лицах, что придает произведению достоверность хроники. В «Княжне Мери» фигурирует фокусник Апфельбаум и даже воспроизводится содержание афиши, извещающей о его выступлениях. Такой иллюзионист существовал на самом деле, и Лермонтов мог видеть его представление еще в 1837 г., когда тот гастролировал на курортах Кавказских Минеральных Вод.
Печорин встречает мать и дочь Лиговских в магазине Челахова. И последнее имя подлинное. В Пятигорске в конце 1830-х – начале 1840-х годов существовал универсальный магазин нахичеванского купца Н. Челахова, в котором курортная публика могла удовлетворить все свои потребности.
Печорин, вместо того чтобы провести вечер с штабс-капитаном, «остался ужинать и ночевать у полковника Н…» («Максим Максимыч»). Большинство биографов и исследователей творчества Лермонтова видят за этим инициалом П. Нестерова. Правда, есть данные, что в те годы, когда писатель встречался с Нестеровым, тот был не полковником, а майором, но вряд ли уж это так существенно.
Бесспорным прототипом доктора Вернера является хорошо известный обитателям Пятигорска доктор Н. Мейер (1806–1846), служивший в Пятигорске и Ставрополе, где с ним и встречался Лермонтов. Изображение Вернера-Мейера проникнуто несомненной авторской симпатией. «…Его имя Вернер, но он русский. <…> Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик и матерьялист, как все почти медики, а вместе с этим поэт, и не на шутку, – поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух стихов. <… > Обыкновенно Вернер исподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал над умирающим солдатом. <… > Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей».
Фактически Лермонтовым «дан документальный портрет Мейера; совпадают как внешние (маленький рост, хромота), так и психологические характеристики (любовь к парадоксам, мягкость под маской саркастичности)… сохранены даже детали биографии (история любви Мейера) и поведения Мейера (привычка рисовать карикатуры)» (Лермонтовская энциклопедия).
Сходство было настолько велико, что Мейер даже обиделся на Лермонтова и под влиянием этого чувства отзывался о писателе и его таланте как о «ничтожных».
Быть может, введение в повествование реальных лиц и побудило в дальнейшем стремление отыскивать для каждого персонажа конкретный прототип, с которого «списывался» тот или иной герой. Особенно много претенденток находилось на роль княжны Мери. Самым разным дамам хотелось быть запечатленными в памяти современников и потомков (Э. Клингенберг, Н. Верзилина, Е. Быховец, Н. Реброва, какая-то помещица Киньякова из Симбирска, Иванова из Елизаветграда и даже некая госпожа В., спустя сорок лет после опубликования романа с удовольствием отзывавшаяся на прозвище «княжна Мери»). «Однако, по-видимому, княжна Мери, в еще большей степени, чем Грушницкий, образ собирательный, обобщающий впечатления поэта, полученные им в разное время от разных лиц» (В. Мануйлов).
Следует заметить, что в характере Мери отразилась прежде всего глубокая сердечная привязанность Лермонтова к красавице и умнице Вареньке Лопухиной, в которую он был влюблен еще в студенческие годы. Это не означает, конечно, что Лермонтов встречался с ней на Кавказе или воспроизвел один из эпизодов ее биографии. Просто он видел в Лопухиной своего рода идеал женщины и, как замечает биограф поэта (П. Висковатый), наделил ее чертами и Мери, и Веру: «характер Вареньки Лопухиной раздвоен и представлен в двух типах».
При создании образа Грушницкого Лермонтов относится к прототипу как к материалу, подлежащему переосмыслению и переделке. Прежде всего в этом персонаже дает себя знать восприятие автором романа прозы А. Бестужева-Марлинского, чьи произведения совсем недавно были предметом всеобщего восхищения, а затем превратились в олицетворение ложной патетики и напыщенной мелодраматичности. Ко времени создания «Героя нашего времени» Марлинский, по словам Белинского, «пролетел в литературе ярким метеором, который на минуту ослепил всем глаза и – исчез без следа…». Белинский первым заметил в Грушницком родство с героями Марлинского, подчеркнув, что Грушницкий и подобные ему молодые люди «страх как любят сочинения Марлинского, и чуть зайдет речь о предметах сколько-нибудь не житейских, стараются говорить фразами из его повестей».
И все же современники Лермонтова неоднократно предпринимали попытки найти первоисточник этого образа, уж слишком колоритна была фигура Грушницкого. Ряд мемуаристов сходятся на том, что Лермонтов «списал Грушницкого с Колюбакина». В самом деле, в биографии и поведении Н. Колюбакина (1811–1868), уланского поручика, разжалованного в рядовые за пощечину полковому командиру, было сходство с биографией Грушницкого. Колюбакин был сослан на Кавказ рядовым и после участия в нескольких боях (в одном из них он получил ранение в ногу) вновь был произведен в офицеры и награжден солдатским Георгием. Лермонтов познакомился с Колюбакиным в Пятигорске – еще один момент совпадения биографии последнего с жизнеописанием Грушницкого. По молодости лет и вспыльчивости Колюбакин имел несколько дуэлей, в речах и поступках стремился подражать героям Марлинского. Вместе с тем знающие Колюбакина отмечали и незаурядную образованность его, и храбрость, и честность. Эти качества помогли ему впоследствии дослужиться до сенатора и стать одним из видных военно-административных деятелей на Кавказе.
Возможно, что отдельные черты характера и биографии Колюбакина Лермонтов при создании образа Грушницкого и использовал, но зеркальным отражением его данный образ, конечно же, не является.
С большим основанием как об одном из прототипов Грушницкого можно говорить о Н. Мартынове (1815–1875), от руки которого Лермонтов пал на поединке. Мартынов учился вместе с Лермонтовым в школе юнкеров, а впоследствии в чине ротмистра Гребенского казачьего полка участвовал в тех же экспедициях на Кавказе, что и автор «Героя нашего времени».
Мартынов был хорош собой, однако за душой у него было всего лишь две страсти: успехи у женщин и желание поскорее продвинуться по служебной лестнице. Если у Колюбакина склонность к позе была продиктована молодостью и приверженностью моде, то у Мартынова это составляло стержень его натуры. Можно сказать, что Мартынов был сродни Хлестакову, о котором Гоголь, объясняя характер персонажа, говорил, что Хлестаков «принадлежит к тому кругу, который, по-видимому, ничем не отличается от прочих молодых людей. Он даже хорошо иногда держится, даже говорит иногда с весом, и только в случаях, где требуется или присутствие духа или характер, выказывается его отчасти подленькая, ничтожная натура».
Лермонтову в Пятигорске привелось часто общаться с Мартыновым. Ограниченность и непомерное самолюбие, постоянная рисовка однокашника раздражали поэта, бывшего непримиримым врагом всяческой фальши. Лермонтов частенько подшучивал над Мартыновым, рисовал на него карикатуры и писал эпиграммы, насмешливо величая его «горцем с большим кинжалом». Мартынов пытался отвечать тем же, но его эпиграммы и остроты не достигали цели, что еще больше усиливало взаимную неприязнь.
Вдобавок ко всему Лермонтов и Мартынов одновременно ухаживали за одной девушкой, что, естественно, делало их соперниками. В конце концов постоянная потребность ограниченного человека в самоутверждении и зависть к поэту и стали причиной трагедии, разыгравшейся 15 июля 1841 года у подножия горы Машук.
В глазах некоторых современников на роль прототипа Грушницкого мог претендовать и П. Каменский (1810–1875). В «Литературных воспоминаниях» И. Панаева о нем говорится: «Интересный молодой человек, явившийся с Кавказа с повестями a la Марлинский и солдатским Георгием в петлице». На Кавказе Каменский встретился с Марлинским и сделался его близким приятелем, подражая ему во всем, прежде всего в манере речи. Две повести Каменского из кавказского быта вышли в 1838 году и были крайне негативно оценены не приемлющим напыщенности Белинским. Указав на очевидную зависимость произведений Каменского от манеры Марлинского, критик заключал: подражатель «совершенно доказал славу своего образца, показав, как легко упражняться в этом ложном роде литературы, даже и не имея таланта, и особенно как смешон этот род».
То, что в Грушницком видели отражение сразу нескольких персон, как и в княжне Мери, симптоматично, но доказывает, скорее, именно то, что Лермонтов не рисовал с конкретной натуры, а воспроизводил определенный тип мироощущения. Тип поведения? la Марлинский в светском обществе 1830-х годов был явлением довольно распространенным, и писателю вовсе не было нужды создавать карикатурный портрет реального кавказского знакомого: в Грушницком сплавились лермонтовские наблюдения над многими «марлинистами».
