Лидия Либединская - Зеленая лампа (сборник)
29
Весна в 1941 году наступала лениво. Солнечные дни выдавались редко, снег сошел только в конце мая, и начались дожди, холодные, монотонные. Проснувшись утром 18 июня и увидев на полу и стенах солнечные пятна, я невольно прислушалась: казалось, чего-то не хватает – это смолк дождь.
Раздался телефонный звонок. Говорил Алексей Крученых. На правах старого знакомого он разговаривал со мной в повелительном тоне:
– Купишь две бутылки кефира, белые булки – и ко мне. Поедем на дачу, в Кусково.
«Дача» – это было сказано слишком громко. Дачей именовалась шестиметровая комнатенка в мезонине, которую он снимал в Кусково, чтобы ночевать там, когда в Москве наступала жара.
Накануне сдан последний экзамен в Историко-архивном институте, день свободный, почему не провести его за городом?
Когда я подошла к дому ВХУТЕМАСа на Мясницкой, где до конца своих дней прожил Крученых, он, со своим неизменным портфелем под мышкой, дожидался меня возле подъезда.
– Сейчас мы зайдем за Мариной Цветаевой, – быстро поздоровавшись, сказал он. – А потом в Кусково.
У нас дома были книги Марины Цветаевой – «Волшебный фонарь» и «Вечерний альбом», «Царь-девица», конечно, «Версты». Я знала и любила ее стихи, не раз рассматривала портрет: четкий профиль – такие чеканили на древних монетах, – пушистые волосы, прямая, до самых бровей, челка. Знала я, что детство Марины Цветаевой прошло в Трехпрудном переулке, совсем близко от нашего Воротниковского. Во время прогулок мама показывала мне цветаевский дом и церковь Николы в Палашах на высокой горке, где венчались Марина Цветаева и Сергей Эфрон. Всё это было сметено «могучим ураганом» в конце двадцатых – начале тридцатых годов. Рассказывала мне мама и об отце Марины – Иване Владимировиче Цветаеве, говорила о том, что именно ему Москва обязана одним из лучших в мире музеев – Музеем изящных искусств, куда меня часто водили. И еще я знала от мамы, что Марина Цветаева не раз бывала и в нашем Воротниковском переулке, в доме историка Иловайского, что у Старого Пимена, во дворике которого мы, дети, часто играли, потому что тамошний дворник приходился родственником нашему дворнику Алексею. Так и говорили в детстве: сегодня идем кататься на санках к Иловайскому, там устроили снежную горку…
Я знала о трагической судьбе близких Марины Цветаевой, взрослые говорили об этом испуганно и на мои вопросы отвечали неохотно и расплывчато.
Но встречаться с Мариной Цветаевой мне не приходилось, хотя она бывала в доме Бруни и даже привезла из Парижа Екатерине Алексеевне Бальмонт в подарок от Константина Дмитриевича ручку-«вставочку» из горного хрусталя с золотым перышком. Ручку эту Екатерина Алексеевна позже подарила мне на именины, а я в свою очередь передарила ее Михаилу Светлову. Светлов к вещам относился с полным безразличием, и она вскоре у него затерялась. Обидно!..
Свернув с бульвара в один из Покровских переулков, мы с Алексеем Крученых вошли в полутемный подъезд большого «доходного» дома и вот уже поднимаемся на лифте куда-то очень-очень высоко (а может, это мне только кажется?), звонок в дверь, такая же полутемная прихожая коммунальной квартиры, загроможденная сундуками. Тяжелая дубовая вешалка, где-то под потолком велосипед, неподвижный, а потому беспомощный. В квартире идет ремонт, пол проломлен, белая меловая пыль покрывает всё.
Дверь открыл высокий широкоплечий юноша в кожаной куртке на молнии. Это сын Марины Ивановны Георгий, Мур, как его называли дома. Он попросил нас пройти в комнату. Там тоже полумрак, большое окно задернуто серой занавеской, на стульях набросаны вещи, письменный стол завален бумагами. «Чердак-каюта, моих бумаг божественная смута…» Комната оставляла впечатление неприютности, словно в ней поселилась беда. Да так оно и было.
Нас познакомили. Марина Ивановна протянула мне руку. Рукопожатие мягкое и энергичное – так пожимают руку люди, активно и по-доброму относящиеся к жизни. Они не умеют притворяться, и потому сразу чувствуешь их отношение, – если это симпатия, то она прочная, если неприязнь, ее почти никогда не удается победить. Марина Ивановна говорила о пустяках, но я сразу почувствовала, что она отнеслась ко мне благожелательно. Я была счастлива, а счастье порою мешает остроте восприятия. Потому я плохо помню, как мы добирались от Покровских ворот до Курского вокзала (кажется, шли пешком), как ехали в электричке. Но когда сошли на станции Кусково и по узкому деревянному настилу, заменявшему тротуар, направились к Шереметевскому дворцу, я стала исподволь разглядывать Марину Ивановну.
Ей было тогда около пятидесяти, а точнее, сорок восемь, но, глядя, как она идет легко и упруго, в это трудно было поверить. (Мне в мои девятнадцать ее возраст казался весьма солидным.) Простое, из сурового полотна платье. Белые резиновые туфли со шнуровкой, совсем без каблуков, и, может быть, поэтому создавалось впечатление, что она очень твердо ступает по земле. Если бы в тот день мне сказали, что она покончит жизнь самоубийством, я бы ни за что не поверила.
Она шла рядом с сыном, который был значительно выше и крупнее ее. Марина Ивановна то брала его за руку – так берут маленьких детей, когда хотят увести от опасности, – а то вдруг опиралась на его большую руку, словно искала поддержки. Была в этих движениях растерянность матери, которая не заметила, как вырос ее ребенок. Но ведь для матери-то он всё равно маленький. Неслучайно она писала, что признает право собственности только «на детей и бумаги».
Ярко светило солнце, промытая многодневными дождями листва на деревьях и трава казались отлакированными.
Мы шли по главной улице села Кусково. В лавчонках продавались скобяные товары, посуда, пестрые ситцы, из булочной доносился запах свежеиспеченного хлеба. На противоположной стороне улицы мы увидели фотографа. Трехногий коричневый фотоаппарат – напоминание о конце XIX века – был прикрыт черной лоснящейся от времени и грязи тряпкой. На заборе – развешен холст, изображающий ту пеструю и роскошную жизнь, которая так привлекает детей и обывателей; детей – загадочностью, обывателей – ложной красивостью. Белый замок окружен пальмами и березами; белая лестница, вазоны, и в них розы, похожие на красные кочаны капусты. Васильковые волны с мыльной пеной бьются о ядовито-изумрудный берег. Что поделаешь, красота!
Марина Ивановна, смеясь, показала глазами на холст:
– Такое увидишь только в России…
Фотограф, заметив, что на него обратили внимание, сделал приглашающий жест рукой. Мы хотели пройти мимо, но тут вмешался Крученых – в нем заговорила страсть коллекционера.
– А почему бы нам не сфотографироваться? – сказал он. – Фотография без ретуши, без прикрас, что может быть интереснее для истории?! – Он быстро перебежал улицу и обратился к фотографу: – Когда будет готово?
– Через два часа!
– Прекрасно! А мы пока осмотрим музей.
Расположенный на берегу огромного озера Шереметевский дворец с его широкой каменной лестницей и вольно раскинутыми крыльями флигелей поражает посетителей своим изяществом и вместе с тем грандиозностью. Мы наперебой старались выразить свое восхищение. И вдруг Марина Ивановна сказала спокойным и немного монотонным голосом:
– Хороший дом, хочу жить в нем!
Мы шли по залам, любовались великолепной отделкой стен и росписью потолков, причудливыми узорами паркетов, старинной мебелью, видами, открывающимися из окон. Мне казалось, что Марине Ивановне, столько повидавшей на своем веку, всё это должно быть неинтересно. Но нет, она внимательно оглядывала всё вокруг, подолгу задерживалась возле портретов.
– Я не люблю вещи за то, что они переживают своих хозяев, – сказала она. – А вот портреты… Посмотрите на эту красавицу. – Она указала на темный портрет в тяжелой золоченой раме. Женщина в малиновом бархатном платье и седом парике, с родинкой на круглой розовой щеке, смотрела на нас ясными серыми глазами. – Какая она была, эта графиня? – продолжала Марина Ивановна. – Судя по ясности ее взгляда, ее много любили. Как, Алеша, а? – обратилась она к Крученых, видимо, считая, что ни я, ни Мур не можем быть компетентны в столь сложном вопросе. Не дождавшись ответа, она засмеялась милым приглушенным смехом и прошла в следующий зал.
Потом мы бродили в парке по тенистым прочерченным аллеям, белые мраморные статуи надменно и равнодушно глядели на нас.
– Какой покой, – сказала Марина Ивановна. – Посидим здесь.
День был будний, народу в парке раз-два и обчелся. Мы сели на скамейку, врезанную в подстриженный прямоугольник кустов. Солнце поднялось высоко и пригревало всё сильнее. Над газонами поднимался легкий пар – просыхала земля.
Шел разговор, медлительный, неторопливый. Со стороны он мог показаться ленивым, но часто именно так разговаривают о самом главном – об искусстве и поэзии, истории и современности.
– Старая истина: без прошлого не может быть настоящего, – говорила Марина Ивановна. – Потому что история – это поэзия. Я не верю в долговечность фашизма: уж очень яростно стараются фашисты выжечь из памяти народов прошлое. С какой неистовостью уничтожают они памятники искусства, книги…
