Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом - Татьяна Шишкова
Почему безобидный рассказ вызвал такую реакцию? Почему изображение советских людей «малокультурными» в кинофильме «Большая жизнь» было недобросовестностью, а в детском юмористическом рассказе — злостной клеветой? В ответе на эти вопросы ключевую роль играет фигура Зощенко, имевшего к 1946 году не слишком благонадежную репутацию, но не меньшего внимания заслуживают и другие факторы: изменение отношения к сатире в контексте новых репрезентационных установок и принципиальная разница между литературой и кинематографом, обусловившая такое разное восприятие идентичных явлений.
«ПРИКЛЮЧЕНИЯ ОБЕЗЬЯНЫ» В СТРАНЕ ЖУРНАЛОВ
На заседании Оргбюро 9 августа Сталин назвал опубликованный в «Звезде» рассказ Зощенко «пустейшей штукой» и «базарным балаганным анекдотом»250. В постановлении рассказ был назван «пошлым пасквилем», но о его содержании ничего не сообщалось. Разъяснения последовали в докладе Жданова, прочитанном перед ленинградской партийной и писательской организациями 15 и 16 августа, в котором наконец был вскрыт антисоветский подтекст рассказа251.
Из объяснений Жданова следовало, что в «Приключениях обезьяны» Зощенко намеренно изображает советских людей бездельниками и уродами, глупыми и примитивными людьми, что, смотря на советскую жизнь глазами обезьяны, он хочет показать бессмысленность советских порядков и предъявить обезьяну как более разумное существо. Отдельное внимание Жданов обращал на то, что бомбежка зоопарка, с которой начиналось действие рассказа и из‐за которой обезьяна и оказывалась в городе, указывала на то, что действие происходит в Ленинграде (там действительно в результате одного из немецких авианалетов разбежались обезьяны): не упоминая напрямую блокаду, Жданов недвусмысленно намекал на то, что, изображая, как обезьяна пробирается к прилавку по головам стоящих в очереди людей, Зощенко смеялся над бытом блокадного города. Кульминацией в трактовке Жданова оказывались размышления обезьяны о том, что зря она покинула зоопарк, поскольку в клетке свободнее дышится. Это означало, резюмировал Жданов, «что советский быт, советские порядки хуже, чем Зоосад», и в этом, по его мнению, проявлялась квинтэссенция философии Зощенко.
В докладе Жданов заявлял, что рассказ «Приключения обезьяны» попал в поле зрения критики как наиболее яркое воплощение всего отрицательного, что есть в литературном творчестве Зощенко, и напоминал о том, что предыдущие произведения этого писателя уже подвергались общественному осуждению. Речь шла о повести «Перед восходом солнца», публиковавшейся в журнале «Октябрь» и осужденной в декабре 1943 года в постановлении «О контроле над литературно-художественными журналами»252. Жданов имел к критике повести непосредственное отношение. После выхода упомянутого постановления он санкционировал публикацию в журнале «Большевик» письма «ленинградских читателей» против Зощенко, сопроводив рекомендацию к печати указанием: «Еще усилить нападение на Зощенко, которого нужно расклевать, чтобы от него мокрого места не осталось»253. Обвинения, предъявленные повести, во многом напоминали то, что Жданов говорил позже о «Приключениях обезьяны». В докладной записке, составленной в УПА, сообщалось, что повесть является «клеветой на наш народ» и «опошлением его чувств и его жизни»254. В газете «Литература и искусство» Зощенко ругали за мелкое самокопание, пошлость и уродливое искажение жизни255. В резолюции Союза советских писателей утверждалось, что повесть уводит читателя «в область узколичных, мелких, обывательских переживаний, далеких от жизни советского народа»256.
Несмотря на схожесть формулировок, критические оценки повести «Перед восходом солнца» и рассказа «Приключения обезьяны» имели принципиальное различие. В 1943 году в основе критики лежало представление о воспитательных задачах искусства: вместо того чтобы приобщать советского читателя к жизни страны и заражать энтузиазмом общего дела, Зощенко заставлял его копаться в себе, что противоречило установкам соцреалистической литературы. В 1946 году проблемой стало уже не то, что Зощенко неправильно воспитывал советских людей, а то, что он неправильно их изображал.
На творчество Зощенко Жданов смотрел сквозь призму обвинений, предъявленных Сталиным «Большой жизни»: герои писателя были примитивными и малокультурными, современная жизнь ничем не отличалась от 1920‐х годов — ни в людях, ни в быту, какими они представали в рассказах Зощенко, не было заметно того пути, который проделал СССР за годы сталинского руководства. На заседании Оргбюро это отмечал писатель Всеволод Вишневский: «Человек начал писать в 1923–24 гг. У него везде персонажами являются пьяные, калеки, инвалиды, везде драки, шум. И вот возьмите его последний рассказ „Приключения обезьяны“, возьмите и сделайте анализ его. Вы увидите, что опять инвалиды, опять пивные, опять скандалы…»257 В вышедшей на следующий день после заседания статье Вишневский резюмировал свои наблюдения: «Зощенко в произведениях последних лет, к сожалению, сохраняет старое представление о действительности в неприкосновенности, словно бы жизнь осталась неизменной»258.
Еще хуже было то, что Зощенко сохранял в своих рассказах не только быт и нравы 1920‐х годов, но и свое ироничное к ним внимание, и в этом критики видели главную проблему: изменений в советской жизни Зощенко не видел, потому что не изменился сам. Если бы «Приключения обезьяны» были опубликованы в 1923 году, писал Вишневский в той же статье, можно было бы отметить, что молодого автора особенно интересуют скандалы и столкновения на улице и в пивной, но оставалась бы надежда, что автор позднее сумеет увидеть жизнь более глубоко и перейти к более сложному изображению советской жизни, «полной удивительных, благородных поступков и дел». В 1946 году ситуация была совершенно иной: публикация такого рассказа означала, что автор отстал от жизни. Ту же мысль, но в более резкой форме выражал в докладе Жданов, заявляя, что за последние 25 лет Зощенко не только ничему не научился и не только никак не изменился, но и «с циничной откровенностью продолжает оставаться проводником безыдейности и пошлости». Для наглядности Жданов напоминал об участии Зощенко в «Серапионовых братьях», литературной группировке начала 1920‐х годов, и называл его «мещанским писателем», окончательно дискредитируя как представителя интересов давно уничтоженного в Советском Союзе класса.
Если в случае «Большой жизни» речь шла о недобросовестном подходе режиссера к изучению материала, то в случае Зощенко собственно литературные произведения оказывались лишь следствием принципиального выпадения автора из советской жизни. В глазах Жданова Зощенко был рудиментом давнего периода советской истории, от которого нынешний Советский Союз отделяли годы великой стройки и воспитания советского человека, увенчавшиеся победой в войне. В послевоенной литературе Зощенко не было места, потому что и он сам, и его произведения были продуктом эпохи, которая теперь была объявлена далеким прошлым. В докладе Жданов напоминал, что писатели
