Вымышленные библиотеки - Хорхе Каррион
Библиотекари в рассказе постоянно перемещаются. Они путешественники. Странники. Они искатели окончательного ответа, который нельзя найти, потому что его не существует: все ответы временные; это инъекции утешения, действие которых немедленно растворяется в кровообращении наших артерий. На каждой из стен всех шестигранников находятся пять полок; на каждой полке – тридцать две книги схожего формата; в каждой книге по четыреста десять страниц; на каждой странице по сорок строк; в каждой строке около восьмидесяти букв черного цвета; такого же, какими мне представляются черные зрачки читателей, которые, как осы, цветочная пыльца, пчелы, мантра, беспокоят улей.
В рассказе, миниатюре самой Вселенной, исследовании пифагорейской идеи о том, что есть математика, управляющая всем, музыка мира, основанная на комбинаторике двадцати трех букв алфавита, есть место для всего, что повлияло на историю книг: их сжигание, их культ, их мессианизм, рай и ад. Нашлось место даже для того, что еще не могло существовать в 1940-е годы, когда Борхес писал «Вавилонскую библиотеку»: интернет как текстовая сеть гиперссылок, доказательство того, что любая фраза могла быть написана в сизифовом мире, который не прекращает экспоненциально увеличивать свою информационную нагрузку.
Поэтому рассказ-близнец «Вавилонской библиотеки» – это написанная тридцать лет спустя «Книга песка», где повествуется о продавце Библий, который предлагает рассказчику книгу с бесконечным количеством страниц. Книгу, которая сама по себе – расширяющаяся библиотека. Книгу, которая и есть Вавилонская библиотека. Больше всего на «Книгу песка» похож подключенный к интернету ноутбук. Подобно «Вавилонской библиотеке» и «Алефу», «Книга песка» чудовищна: Борхес всегда говорит о том, как культура нас пожирает, поглощает, проглатывает, уничтожает. Герой рассказа становится одержим бесконечной книгой. Он не выходит из дома. Не делится ни с кем своим сокровищем. Подумывает сжечь ее, но боится, что огонь и дым будут, как книга, бесконечны. Поэтому он решает ее спрятать. «Вспомнилось вычитанное где-то: лист лучше всего прятать в лесу, – говорит рассказчик. – До ухода на пенсию я работал в Национальной библиотеке, в которой хранится девятьсот тысяч книг. Я знал справа от вестибюля крутую лестницу в подвал, где сложены газеты и карты»[28]. Он пользуется невнимательностью работников, чтобы спрятать магическую книгу на одной из полок, изъеденных сыростью. Там, в катакомбах Национальной библиотеки Буэнос-Айреса, она всё еще ждет нас.
Пожалуй, существует два основных вида садов: французские – сады геометрического совершенства, которые, с их резными изгородями, многогранными фонтанами и так хорошо просчитанными перспективами, передают идею того, что человек может одомашнить природу, овладеть ею до малейших деталей; и английские – сады романтической экзальтации, сельских лугов, якобы диких лесов, которые нашептывают нам противоположную идею: природная красота должна воспроизводиться в своем изобилии и асимметрии, как бонсай, дерево в горшке. Точно так же есть два преобладающих образа библиотеки: упорядоченный и симметричный, где всё потенциально доступно для читателей – с одной стороны, с другой – хаотичный и запыленный лабиринт, который может скрывать в своих черных дырах чудовищные книги. «Вавилонская библиотека» соединяет оба образа в одном. Порядок может свести с ума. Бесконечная геометрия, вместо того чтобы успокаивать, вызывает у нас самоубийственное головокружение.
«Кажется, я уже говорил о самоубийствах, с каждым годом всё более частых», – читаем в конце рассказа. Чехов писал, объясняя свой способ понимания театра, что, если в первой сцене пьесы появляется висящее на стене ружье, в последнем акте оно выстрелит. В борхесовском варианте этого механизма в начале рассказа появляются очень низкие перила, которые как будто приглашают к прыжку (в мире, где не существует гробов, мертвых бросают в пустоту, они падают вечно; их могилой становятся движущийся воздушный поток или траур). Перила открывают череду причин для депрессии и тревоги в этой Библиотеке, также известной как Вселенная, чья история всё подвергает сомнению и ведет к исчезновению. Иронизируя, Борхес предлагал понимать философию в качестве разновидности фантастической литературы. С этой точки зрения теология могла бы стать подвидом хоррора. «Вавилонская библиотека», отдаленно вдохновленная теми несколькими строками, которые в Библии отводятся на историю падения башни, объясняющую рождение всех наших языков, – это ужасающий рассказ: он имитирует создание рая, но, на самом деле, говорит о вечном существовании ада.
Собаки острова Капри[29]
I. Дом-селфи
Курцио Малапарте лаял не на луну, а на собак этого острова. В «Дневнике чужака в Париже» он рассказывает, как научился разговаривать с ними во время своего изгнания на острове Липари, одном из Эолийских островов, младших братьев Сицилии: «Мне было не с кем больше поговорить». Он поднимался на террасу своего печального дома у моря и часами «лаял на собак, которые мне отвечали, а рыбаки в порту называли меня самого собакой».
Малапарте делал так и в Париже в 1947 году после четырнадцати лет итальянских ссылок, преследований и тюрем режима Муссолини, который он поначалу поддержал с таким же энтузиазмом, с каким потом от него отрекся. Но отвечали ему только коты на улице Галилео: «Мне пришлось перестать разговаривать с котами на языке собак, потому что им это не нравилось, и они оскорбляли меня».
Но именно здесь, на Капри, автор «Капута» лаял, лаял и снова лаял по ночам, несмотря на то, что островитяне называли его сумасшедшим и жаловались американским солдатам, которые однажды запретили ему лаять. Тогда Малапарте попросил аудиенции у командующего гарнизоном адмирала Морса, который сказал ему: «Вы имеете право лаять, если хотите, потому что Италия теперь свободная страна. Муссолини больше нет. Вы можете лаять».
«Интересно, правда ли это?» – спрашиваю я себя, сходя с парома из Неаполя. Мифоман и самовлюбленный тип – всего лишь два эпитета из тех, что всегда сопровождают имя Курта Эриха Зукерта, родившегося в 1898 году в Тоскане в семье немца и итальянки и скончавшегося ровно шестьдесят лет назад. Его псевдонимом была иронично переиначенная фамилия Наполеона, а жизнь и творчество – противоречивые, необыкновенные, глубоко европейские – балансировали на грани хроники и романа, между невероятными приключениями и правдоподобными домыслами. Эту жизнь он описал в жанре, который мы последние сорок лет называем автофикшн, но он практиковал его раньше всех.
Человеческая масса, как и положено – бесформенная, – поглощает меня. Писатель-путешественник знает, что читателя не интересует туризм. Поэтому я не буду описывать сутолоку, царящую в порту в
