Борис Владимирский - Венок сюжетов
– Ну, Завитков? – спросили они нетерпеливо.
Завитков махнул рукой и хотел было юркнуть назад, в домик, но уйти было не так-то легко. Его уже крепко обнимал за талию председатель общества «Геть рукопожатие» гражданин Долой-Вышневецкий.
– Видел? – спросил представитель грозно.
– Видел, – устало сказал Завитков.
– Их?
– Их самых.
И Завитков, вздыхая, сообщил соседям второй сон. Он был еще опаснее первого. Десять партийных, все в кожаном, с брезентовыми портфелями, кланялись ему, беспартийному Иосифу Ивановичу Завиткову, прямо в землю на Спасо-Кооперативной площади.
– Хорош ты, Завитков, – сказал Долой-Вышневецкий, – много себе позволяешь.
– Что же это, граждане! – гомонили соседи. – Этак он весь Колоколамск под кодекс подведет. Где же это видано, чтоб десять партийных одному беспартийному кланялись? Гордый ты стал, Завитков! Над всеми хочешь возвыситься.
– Сон это, граждане! – вопил изнуренный Завитков. – Разве мне это надо? Во сне ведь это.
За Иосифа Ивановича вступился председатель лже-артели мосье Подлинник:
– Граждане! – сказал он. – Слов нет, Завитков совершил неэтичный поступок. Но должны ли мы сразу его заклеймить? Я скажу – нет. Может быть, он на ночь съел что-нибудь нехорошее. Ну, простим его для последнего раза! Надо ему очистить желудок и пусть заснет спокойно.
Председатель лже-артели своей рассудительностью завоевал в городе большое доверие. Собравшиеся согласились с мосье Подлинником и решили дожидаться следующего утра.
Устрашенный Завитков произвел тщательную прочистку желудка, и заснул с чувством приятной слабости в ногах.
Весь город ожидал его пробуждения. Толпы колоколамцев запрудили Бездокладную улицу, стараясь пробраться поближе к Семибатюшной заставе, где находился скромный домик производителя ваксы.
Всю ночь спящий Завитков подсознательно блаженствовал. Ему поочередно снилось, что он доит корову, красит ваксой табуретку и гоняет голубей. Но на рассвете начался кошмар. С поразительной ясностью Завитков увидел, что по Губернскому шоссе подъехал к нему в автомобиле председатель губисполкома, вышел из машины, стал на одно колено и поцеловал его, Завиткова, в руку.
Со стоном выбежал Завитков на улицу. Розовое солнце превосходно осветило бледное лицо мастера ваксы.
– Видел! – закричал он, бухаясь на колени. – Председатель исполкома мне руку целовал! Вяжите меня, православные!
К несчастному приблизились Долой-Вышневецкий и мосье Подлинник.
– Сам понимаешь, – заметил Долой-Вышневецкий, набрасывая веревки на Иосифа Ивановича, – дружба дружбой, а хвост набок.
Толпа одобрительно роптала.
– Пожалуйста! – с готовностью сказал Завитков, понимавший всю тяжесть своей вины. – Делайте, что хотите.
– Его надо продать! – заметил мосье Подлинник с обычной рассудительностью.
– Кто ж купит такого дефективного? – спросил Долой-Вышневецкий.
И словно в ответ на это зазвенели колокольчики бесчисленных троек, и розовое облако снежной пыли взметнулось на Губшоссе. Это двигался из Витебска на Камчатку караван кинорежиссеров на съемку картины «Избушка на Байкале». В передовой тройке скакал взмыленный главный режиссер.
– Какой город? – хрипло закричал главреж, высовываясь из кибитки.
– Колоколамск! – закричал из толпы Никола Псов. – Колоколамск, ваше сиятельство!
– Мне нужен типаж идиота! Идиоты есть?
– Есть один продажный, – вкрадчиво сказал мосье Подлинник, приближаясь к кибитке. – Вот! Завитков!
Взор режиссера скользнул по толпе и выразил полное удовлетворение. Выбор нужного типажа был великолепен. Что же касается Завиткова, то главрежа он прямо-таки очаровал.
– Давай! – рявкнул главный.
Связанного Завиткова положили в кибитку и караван вихрем вылетел из города.
– Не поминайте лихом! – донеслись из поднявшейся метели слова Завиткова.
А метель все усиливалась и к вечеру нанесла глубочайшие сугробы. Ночью небо очистилось. Как ядро выкатилась луна. Оконные стекла заросли морозными пальмами. Город мирно спал. И все видели обыкновенные, мирные сны.
Цикл рассказов о Колоколамске был оснащен даже картой этого города, которую Ильф и Петров с художниками журнала «Чудак» сделали на вклейке. Очень интересно ее рассматривать. Там можно увидеть Приключенческий тупик, где ночью происходят приключения с зазевавшимися прохожими, и так далее.
Итак, вернемся к главе 10-й. Всего одна фраза:
Творческие мучения.
Одна фраза. Но стоит к ней обратиться. Потому что здесь надо бы раскрывать секреты того, как Ильф и Петров все-таки работали вместе. Их всегда спрашивали, как им удается вдвоем сочинять. Они отшучивались: «Знаете, мы как братья Гонкуры. Один сидит дома, стережет рукопись, другой пристраивает вещь по издательствам».
Однажды они написали о том, как же это все-таки происходит.
Очень трудно писать вдвоем. Надо думать, Гонкурам было легче. Все-таки они были братья. А мы даже не родственики. И даже не однолетки. И даже различных национальностей: в то время, как один русский (загадочная славянская душа), другой – еврей (загадочная еврейская душа).
Итак, работать нам трудно.
Труднее всего добиться того гармонического момента, когда оба автора усаживаются наконец за письменный стол.
Казалось бы, все хорошо: стол накрыт газетой, чтобы не пачкать скатерти, чернильница полна до краев, за стеной одним пальцем выстукивают на рояле «О, эти черные», голубь смотрит в окно, повестки на разные заседания разорваны и выброшены. Одним словом, все в порядке, сиди и сочиняй.
Но тут начинается.
Тогда как один из авторов полон творческой бодрости и горит желанием подарить человечеству новое художественное произведение, как говорится, широкое полотно, другой (о, загадочная славянская душа!) лежит на диване, задрав ножки, и читает историю морских сражений. При этом он заявляет, что тяжело (по всей вероятности, смертельно) болен.
Бывает и иначе.
Славянская душа вдруг подымается с одра болезни и говорит, что никогда еще не чувствовала в себе такого творческого подъема. Она готова работать всю ночь напролет. Пусть звонит телефон – не отвечать, пусть ломятся в дверь гости – вон! Писать, только писать. Будем прилежны и пылки, будем бережно обращаться с подлежащим, будем лелеять сказуемое, будем нежны к людям и строги к себе.
Но другой соавтор (о, загадочная еврейская душа!) работать не хочет и не может. У него, видите ли, нет сейчас вдохновения. Надо подождать. И вообще он хочет ехать на Дальний Восток с целью расширения своих горизонтов.
Пока убедишь его не делать этого поспешного шага, проходит несколько дней. Трудно, очень трудно.
Один – здоров, другой – болен. Больной выздоровел, здоровый ушел в театр. Здоровый вернулся из театра, а больной, оказывается, устроил небольшой разворот для друзей, холодный бал с закусочкой а-ля фуршет. Но вот наконец прием окончился, и можно было бы приступить к работе. Но тут у здорового вырвали зуб, и он сделался больным. При этом он так неистово страдает, будто у него вырвали не зуб, а ногу. Это не мешает ему, однако, дочитывать историю морских сражений.
Совершенно непонятно, как это мы пишем вдвоем.
Петров рассказывал в воспоминаниях об Ильфе:
Мы всегда мучились. Перед тем, как написать книгу, во время ее написания, через неделю после ее окончания. Мы никогда не понимали, хорошо мы написали или плохо. «Кажется, ничего себе, а?» Ильф кривился: «Вы думаете? Женя, вы слишком уважаете то, что вы написали. Вычеркните, не бойтесь. Уверяю вас, от этого ничего страшного не произойдет. Вычеркните».
Это была моя слабость. Я действительно уважал написанное, трясся над ним, как скупец над золотом, перечитывал по Двадцать раз. «Женя, не цепляйтесь так за эту строчку, вычеркните ее». Я медлил. «Господи, – говорил он с раздражением, – ведь это ж так просто!» Он брал из моих рук перо и решительно зачеркивал строку. «Вот видите, а вы мучились!» Если оба говорили одно и то же, одновременно, мы отказывались от этой фразы.
Они считали, что если шутка пришла в голову одновременно двоим, она может прийти в голову троим, пятерым, а значит, это – не штучный товар, банальность.
Право вето.
Его имел каждый из них: право вычеркнуть любое слово, любую фразу.
Как Ильф увиливал от работы. Я страдал, как Отелло, и иногда ловил его. Я требовал, чтобы Ильф во время работы не ходил. Когда он писал, он тоже требовал. Как нужно требование равенства во всем! Один делает – значит, и другой должен делать. Даже письма писали вместе.
Глава 11. Мы начинаем писать роман «Великий комбинатор». Начало пятилетки. Селедка в разных видах. Ужасные папиросы. Начало стройки. Получили французский перевод «Двенадцати стульев». Ходили по всему городу и позорно хвастались. Потом привыкли. Получив книгу чуть ли не на пятнадцати языках, остались равнодушны.
