Зина Гимпелевич - Василь Быков: Книги и судьба

Так правдиво и просто показаны причины и следствия невероятных человеческих потерь в советских войсках. В то время как регулярные немецкие войска брали умением, техническим и экономическим оснащением, советское командование воевало в первую очередь живыми людьми. И в первом, и во втором романе Быков показывает условия и называет причины: люди были оставлены без боеприпасов, еды, предметов элементарной гигиены, медикаментов. Коммуникация между нарядами, ротами и другими военными подразделениями была на уровне каменного века. Вот, как следствие, и остался после этого боя только один живой человек, да и тот полубезумный от пережитого.

Полным антагонистом каждому из группы является предатель Задорожный. К мотиву предательства добавляется ревность к нему приятелей Кривенка и Лозняка, думающих, что у красавца и спортсмена Лешки больше шансов добиться любви прелестной медсестры, чем у изуродованного Кривенка или скромного Лозняка. Когда Задорожный соврал товарищам, что легко добился благосклонности девушки, при этом сообщив скабрезные подробности своей победы, Лозняк бросился в драку, защищая честь любимой девушки, и избил спортсмена, физически много сильнее его. Люся, сама того не желая, является причиной антагонизма между двумя приятелями, Кривенком и Лозняком, которые ревнуют ее друг к другу. Медсестра, противопоставленная каждому отдельному персонажу и всей группе в целом — по возрасту, полу, профессии, — единственный малодостоверный персонаж романа. Однако сильная идеализированность этого образа и некоторая схематичность любовных линий романа не помешали Быкову достаточно искусно показать чувства не только Кривенка и Лозняка, но и Задорожного. Словом, все остальные персонажи романа, особенно Лозняк, изображены живыми, доступными, порой с тонким юмором и осязаемы как зрительно, так и эмоционально. Как и Глечик, Лозняк теплеет с каждым упоминанием о его белорусскости. Здесь он объясняет сироте Кривенку, как много значат для него родительский дом и мать. А там перебирает в памяти свое партизанское прошлое, которое проходило на родной земле, и тут же — естественно, с достоинством — проявляет себя его белорусскость. Вот, например, первое описание родного мира Лозняка, представленное нам автором в начале романа:

Там, далеко на севере, со стороны Карпатских отрогов, синеватою дымкою выступает на горизонте мой край, моя подневольная и измученная Беларусь. Скоро уже пройдет этот долгий и страшный год с той поры, как я Оставил ее, — покинул ее еле живой, обвязанный бинтами, с перебитым бедром. Самолет перенес меня в спасение и жизнь, я снова взял в руки оружие, но где-то там остались мои земляки, мои старенькие родители, сестры, остались в лесах партизаны родного мне отряда «Мститель». Я не попал к ним обратно, военная судьба забросила меня на левый фланг большого фронта, но душа моя там — в далекой лесной сторонке. В великой горести, словно аист[99], кружит она над ее полями, перелесками, большими и малыми дорогами, над позеленелыми соломенными стрехами ее убогих деревенек. Не выходят из дум, стоят перед моими глазами наши хлопцы — скромные, Привычные ко всем невзгодам партизаны из «Мстителя» — живые и те, кого уж нет. И в этом маленьком артиллерийском наряде я всегда ношу в себе сдержанную, молчаливую гордость за то, что я белорус. Я не обижаюсь, когда, сказав как-нибудь не так какое-нибудь русское слово, слышу от Задорожного неприязненное «трапка»[100], — пусть мое произношение и не такое хорошее, как у него, но во мне живет мое собственное чувство достоинства, и он, как бы ему ни хотелось, меня с толку не собьет[101].

Приведенный отрывок переведен мной с белорусского, и думается, что читателя поразит глубокая семантическая и стилистическая разница между этим отрывком и следующим, взятым из существующего перевода на русский язык[102]. Читателю вполне может показаться, будто переводчик или редакция переписали этот текст заново, особенно его вторую часть, которая начинается со слов: «Но то было давно».

Там, далеко на севере, в стороне от отрогов Карпат, что в погожий день синеватой дымкой выступают на горизонте, лежит мой край, моя истерзанная Беларусь. Скоро исполнится год, как я оставил ее. Беспомощного, обвязанного бинтами с перебитым бедром, самолет перенес меня в тыл, добрые люди выходили, я снова взял в руки оружие, но там остались мои земляки, мои старенькие родители, остались в лесах партизаны родного отряда «Мститель». Я не попал к ним обратно, военная судьба забросила меня на фланг огромного фронта в Румынию, но — что поделаешь — моя душа там, в далекой лесной стороне. Как аист, кружит она над ее полями, перелесками, большими и малыми дорогами, над соломенными стрехами ее деревень. Днем и ночью стоят перед моими глазами синеокие озера нашего края, шумливые дремучие боры, полные всякого зверья и птиц, поживы в ягодную, летнюю и осеннюю грибную пору, столь памятные загадочными детскими страхами.

Но то было давно, в полузабытое и непостижимо беззаботное время, когда на земле был мир. Теперь все изменилось. Теперь в черной тоске молчат деревеньки, пустуют поля, а на западе под борами еще катится голосистое эхо партизанских боев[103]. Другой, суровой и беспокойной жизнью живет теперь моя Беларусь, непокоренная, героическая, славная многотрудными делами тысяч своих сражающихся и падших сынов и дочерей. И я всегда ношу в себе молчаливую гордость за них, скромных моих земляков, и знаю, что я в большом неоплатном долгу перед моей землей и моим многострадальным народом. Но я только солдат, — видимо, час не пробил еще, и я жду, терпеливо и долго[104].

Легко убедиться и в том, что советский пропагандистский стиль и пафосно-романтическое многословие российского перевода не только несравнимы с экономным, но веским словом Быкова на родном языке, когда он говорит на близкие ему темы, но и искажают смысл, вложенный автором в эти два абзаца. Так, привнесенное в русский вариант описание безмятежной жизни довоенной Беларуси, уводящее читателя в какой-то сусальный золотой век, не могло отражать чувств писателя, осознававшего, что не только за несколько веков до его рождения, но и при жизни Быкова его земля не знала покоя. Ведь Быков, трезвый реалист, не выносивший лжи, в детстве испытавший все прелести коллективизации, во время которой Беларусь потеряла огромное количество своих кормильцев-крестьян — сословия, наиболее близкого Быкову по крови, не мог не ввести настроение подавленности в описание довоенной ситуации на родине. Эпитеты «подневольная и измученная Беларусь», «убогие деревеньки» в белорусском тексте правдиво отражают ситуацию на его родине и отсутствуют в российском переводе. В российском переводе также «не замечено», что повествователь гордится своим белорусским происхождением и не уступает Задорожному, который пытается унизить его тем, что он, Лозняк, не русский. Более того, Лозняк возвышается над мелкой и тщеславной натурой Задорожного, защищенный от него непробиваемой броней чувства собственного достоинства и гордости за свою нацию, которая не покорялась врагу и боролась с ним, несмотря на все преграды.

Общий вопрос о переводах и частный — о неудовлетворительном качестве переводов сочинений Быкова на русский и другие языки — не раз поднимался во время интервью с Василем Владимировичем. Статья Зоры Кипель до сих пор актуальна и изобилует яркими примерами неудачных переводов произведений Василя Быкова на английский язык[105]. Исследовательница доказала, что основная причина плохих переводов на английский и другие языки состояла в том, что переводы делались большей частью с русского перевода, уже значительно искаженного советской цензурой. Таким вот образом и создавалась Быкову репутация типичного советского писателя. А он, хотя и прожил большую часть жизни в СССР, типичным так никогда не стал.

Начиная с 1969 года, Быков начал понемногу переводить себя сам. Эту тему мы затронули, когда я встречалась с ним в 1995 году. В целом писатель не слишком был удовлетворен собственными переводами. Мы еще не раз вернемся к этой проблеме, а пока хочется выразить искреннее сочувствие российскому читателю за то, что он не получает полного представления о творчестве Василя Владимировича Быкова в переводах с белорусского. Именно из-за цензуры, которая не щадила произведения Василя Владимировича Быкова даже в послеперестроечный период, я и рискую предложить большинство цитат из его произведений в собственном переводе непосредственно с белорусского языка. При этом нам, читателям, следует помнить, что белорусская цензура была не менее, а, пожалуй, и более жестока по отношению к автору, чем центральная, российская, вследствие своей провинциальной зависимости от политики, насаждавшейся сверху.